Это чертовски приятно слышать. Отдалась на третьем свидании, потеряв девственность, а потом и замуж согласилась выйти наперекор воле отца, главное, не из чисто меркантильных побуждений. Я не ханжа, они — правильные, женщина всегда думает о своей роли матери, реальной или потенциальной, при обеспеченном мужчине всегда больше возможностей. Но чувства тоже сыграли роль. Определяющую. Они не угасли. Вижу: уложим Машу спать, и такое меня ждёт!
— Скоро всё переменится. Собственно, часть перемен ты заметила сама и, обрати внимание, они в точности совпали с моими прогнозами. Андроповская попытка стянуть страну колючей проволокой изначально была обречена на неуспех и окончательно провалилась с его смертью. Наступило безвременье. Константин Черненко — живой символ дряхлости коммунистической системы, ну — едва живой, если точнее. При нём не произойдёт решительно ничего. В загробный мир старичок отправится столь же оперативно как Андропов, людям после семидесяти не рекомендуется управлять государством, — слышали бы меня Трамп с Байденом… Переведя дух, я продолжил: — Вот потом начнётся свистопляска. Советские люди почувствуют себя словно в рушащемся здании, где с потолка отваливаются и падают куски перекрытий. Кто-то переживёт и лишь надышится пылью до астмы или пневмонии, кому-то проломит голову. У твоих родителей есть сбережения?
— На сберкнижках. Больше двадцати тысяч, — она удивилась вопросу.
— По-хорошему нужно менять — на доллары или на золото.
— Папа никогда не согласится.
— Мои тоже. Мама ещё так-сяк, а преподаватель научного коммунизма уверен: коммунистическое государство развалиться не вправе в принципе, ленинское наследие незыблемо. Поэтому сберкнижки — залог обеспеченной старости. Как они охренеют через шесть-семь лет! А то и раньше.
— То есть шесть-семь лет у нас есть. Маша пойдёт в школу. Там будем думать.
— Думать, дорогая, нужно всегда и загодя. Но сейчас я устал от мыслей, от борьбы, от ударов, от расчётов… Ты права, скоро надо всё менять. Хватит зарабатывать, подставляя морду под кувалды. Последний штурм… И жизнь обеспечена на ближайшие полвека! Да что полвека, детям-внукам тоже останется.
— Фантазёр!
— Реалист. Мне, по большому счёту, и имеющегося хватит. Но я думаю о тебе и Маше. Маша, хочешь братика?
— Хатю!
— Вот… Ради этого не жалко ещё несколько раз рискнуть портретом.
— ГДР?
— И Югославия, куда поедем все вместе, и не только. Машенька пусть с детства привыкает к дальним дорогам. Хочешь полетать на настоящем самолёте? — я изобразил нечто летучее, выставив в стороны руки-крылья, и взвыл «турбинным» голосом: — У-у-у-у…
— Хатю!!!
— Не провоцируй и не разгуливай её на ночь, — Вика попыталась напустить строгости в голос, но тоже расплылась улыбкой, когда наша девочка выскочила из-за стола и начала кружить по гостиной, широко расставив руки.
— Я летю, папотька и мамотька!
Жена права, после такого уложить Машулю удалось лишь в одиннадцатом часу. Я невольно вспомнил, как сам мешал лично-интимной жизни родителей, вскакивая вскоре после отбоя и шуруя в туалет через общую зальную комнату, где стоял их диван. Когда-нибудь и взрослая Маша познает трудности уединения с мужем при непоседливом ребёнке, но это так далеко…
Пока же мы наслаждались жизнью и наступлением весны. Горожане не так её видят, как в сельской местности, где волей-неволей ближе к природе. А здесь замечаешь изменения даже за день, уехав утром в Минск на службу и на тренировки, вечером возвращаешься, чтобы удивиться: почки набухли, разница проявилась всего за несколько часов!
Долго рассматривать не приходилось, из дома вылетала Маша и повисала на мне, я тут же торопливо тащил её обратно в тепло, не накинувшую даже куртку. Не хватало только собачьего лая… Вика по большому секрету сообщила, что Маша несколько раз плакала по Рексу. Торжественно обещала маме не заговаривать о погибшем друге при мне, потому что «папотька расстроится», а «папотьку» надо беречь.
Милая ты моя! Не по годам развитая.
Как же я любил их обеих!
И как хотелось пройти испытания лета, провести девочек, маленькую и взрослую, через рубикон невозвращения, наладить нормальную жизнь в США. Дом в Калифорнии и даже личный самолёт — они не заменят Маше отсутствия двух бабушек и тётушки Оли. Чужая страна, непонятный язык, странные люди… Тем более Америку и я не очень-то люблю. Но она лучше других стран подходит для чёртового задания «Вышнего».
Не поминай дьявола на ночь, да и в другое время тоже, он навестил меня после долгого перерыва — за три дня до поезда в Берлин.
— Видел твою фамилию в числе участников Кубка ГДР по химии. Ты снова выездной.
Я как раз рубил дрова во дворе, заготавливая на время отсутствия. В доме газ и нормальное отопление, но растопить камин — сразу прибавится уюта. Хочу, чтоб мои девочки иногда сидели у него. Оттого не нанимаю сельских за бутылку, пусть дочь и жена греются от дров, нарубленных моими руками.
— Да. Но стану невозвращенцем не раньше лета. В ГДР граница с Западным Берлином и ФРГ охраняется более свирепо, чем советская.
— На Олимпийские игры сборная Советов не едет?
— Будет ещё один шанс — в Югославии в июле, позвоню в посольство США. Надеюсь, они помогут выбраться в Грецию, Италию или Австрию. Югославские власти обычно препятствий не чинят. Советских туристов перед Югославией проверяют на патриотизм не меньше, чем в капстраны.
— Уверен?
— А куда тянуть? Ты же сам меня прессовал: давай быстрее. Мы оба знаем, что через год начнётся горбачёвская оттепель, отъезд упростится. Но ты торопишь.
— Правильно. Не теряй ни дня.
Облако исчезло, не пожелав удачи.
Я отшвырнул топор, сел на горку нарезанных кругляшей и призадумался. Инопланетный урод не торопит с Югославией. Не считает её достойной локацией для спецоперации, возможно, он прав. Значит, не составит труда зарядить ему очередную выдумку, почему там не срослось, проглотит. В то же время на меня давят с другой стороны — КГБ и Васильев. Абсурд, но если всё же вернусь в Минск, проблемы с КГБ будут гораздо острее!
Не найдя приемлемого варианта, решил пока ничего не предпринимать и сгонял в ГДР на Кубок по химии, названный так в честь того, что проводился в городах с большими химическими производствами. Задумывался он как часть подготовки к Олимпийским играм, потеряв актуальность — команда ГДР вслед за советской гордо проигнорирует очередную Олимпиаду, так сказать, месть за неприезд буржуев в Москву восьмидесятого. Окончательно бойкот ещё не объявлен, но уже все догадались.
Кима с собой не брал, ибо в стране, застёгнутой на все пуговицы и в части строгости порядков чем-то даже напоминавшей Третий рейх, только без концлагерей и прочих крайностей, тотализатор невозможен. На все без исключения ГДРовские марки накупил одежды и сувениров, добрая половина — Машеньке, Вика и так упакована выше крыши, некоторые обновки не успевает выгулять. Отдохнув дома, помчался в Грузию, где ещё до Германии поручил парням обменять два миллиона дерева на три с чем-то сотни тысяч долларов. Получив «кошелёк» с десятками, двадцатками и пятидесятками, понял: пора уезжать. Иначе для следующей партии денег уже потребуется грузовик.
— Балшое дэло задумал, да, генацвале? — поинтересовался Резо. Как бы ненавязчиво спросил.
С такой внушительной суммой, по меркам восемьдесят четвёртого и всё ещё советского года, мы не тусовались по ресторанам, расчёт произвели у него дома.
— Да. Но пока лишь готовлюсь. Помяни моё слово, друг: скоро советский рубль обвалится. Не храни ничего в рублях. Может только — каких-то десять-двадцать тысяч, чисто на текущую жизнь.
Он засмеялся и налил молодого домашнего вина урожая восемьдесят третьего. Назвал меня шутником, если думаю, что у грузин десять-двадцать тысяч — бюджет карманных расходов. Попросился в долю, когда «балшое дэло» примет конкретные очертания. Я пообещал.
Другое обещание — «полетать на настоящем самолёте» — оказалось трудноисполнимым. Мои кураторы из ПГУ в целях конспирации если и помогали выхлопотать разрешение на вылет в Югославию всей семьи, то делали это столь ненавязчиво, что я не заметил поддержки. Больше трёх месяцев с марта по июнь, с перерывом на Кубок химии, таскался по кабинетам и водил Вику за руку, доказывая, что мы — не верблюды и не собираемся воспользоваться поездкой, чтоб удрать из советского рая. Где-то в конце мая, когда очередной московский чиновник придрался к единственной не понравившейся ему фразе в комсомольской характеристике Виктории, и мы садились в машину для возвращения в Минск, я кинул зло: