Продолжить размышления не дала пухлая титька, всунутая в мой беззубый рот. Прекратив голосить, впился в сосок, отдаваясь врождённому инстинкту. Чуть-чуть саднило в районе пупка, а так жизнь… Удалась? По крайней мере, началась — с разведки, куда я попал.
Итак, город Минск, Советская Белоруссия. На стене в процедурной висел отрывной календарь: июль тысяча девятьсот шестьдесят первого года. Гагарин уже слетал в космос, в тот год, если не ошибаюсь, едва ли не половина советских новорождённых мужеска полу получила имя первого космонавта. Мой отец настоял на другом, в честь Валерия Попенченко, ставшего второй раз подряд чемпионом СССР по боксу. Лёжа в коляске, слышал его яростный спор с матерью, ничуть спорт не ценящей и настаивавшей на иных вариантах… Ну, пусть будет Валерий Матюшевич, моего мнения никто не спросил, и от меня ничто не зависит.
Вообще, в первый с рождения год я не испытывал особых проблем. Не выделялся, цитируя наизусть «Планету людей» на французском, так как речевой аппарат у младенца вообще плохо развит. Двигался ограниченно, насколько позволяли тугие пелёнки, чем-то напоминающие смирительную рубашку для буйных в психбольнице, имелся в прошлой командировке у меня и такой опыт. Ничем не болел, благо таланты управления метаболизмом сохранил вполне, не досаждал родителям рёвом по ночам, даже когда резались зубы, подавал голос, лишь обмочившись или испачкав подгузник коричневым. Естественно, о детских одноразовых памперсах тогда в СССР никто не слышал.
Уже не отрезанный от мира кожей материнского живота, собирал информацию по крупицам: из разговоров родителей, из бубнящей радиоточки на кухне, из большой ламповой радиолы, ловившей по вечерам «голоса свободного мира». Что-то обсуждали соседки во дворе, когда маман катала меня в коляске на прогулке, но их болтовня оказалась столь малоинтересной, что отсекалась сознанием как шум или спам.
Мне довелось родиться в мелкономенклатурной семье столицы союзной республики, что ставило нас и по престижу, и по благосостоянию выше девяноста процентов советских граждан своего времени. Отец, переехавший из России, преподавал научный коммунизм в Белорусском государственном университете, был доцентом и одновременно занимал должность в парткоме, мать приобщала студентов того же вуза к таинствам политэкономии социализма. С появлением третьего члена семья Матюшевичей по линии парткома, райкома и ещё каких-то «комов», детское ухо лишь урывками ловило хитросплетения жилищной интриги, через полгода урвала квартиру-полуторку на пятом этаже новенького дома, окнами выходящую на площадь Якуба Коласа. Для страны, где всего лишь семнадцать лет назад закончилась война, и десятки миллионов мыкались без собственного жилья, наша конурка была крутью неимоверной. Правда, отец матери, мой дедушка Стефан Георгиевич, большая шишка на Белорусской железной дороге, обеспечил себе целый этаж в двухквартирном доме у престижного Войскового переулка, около самой площади Победы, там прошли первые месяцы после выписки нас с мамой из роддома.
Из кроватки-тюрьмы либо коляски меня выпустили только в десять месяцев, расстелив одеяло на ковре. Мама подбадривала интеллектуальными звуками «агу!», папа тоже что-то бурчал одобрительное… Пока, добравшись до угла серванта, я не поднялся в вертикальное положение, удерживаясь за полированные чехословацкие панели. Породившая меня парочка онемела от неожиданности.
Идти было трудно. Слабенькие детские мышцы ещё не держали тело, ноги разъезжались. Я оторвался от серванта и сделал шагов пять к восторженно молчащим родителям, после чего беспомощно опустился на пятую точку. От напряжения навалил в штаны, и садиться в мокро-мягкое было ничуть не приятно. Выждал секунд пятнадцать, пока стихнут восторги от увиденного, перевернулся на пузо и только тогда заорал, требуя смены белья. Иначе бы они решили, что ушибся от падения.
В год с рождения, когда мама уложила меня в кровать на дневной сон, а сама исчезла на кухне поболтать (в квартире как раз появился телефон, первый в подъезде), меня настиг инициатор эпопеи. Выглядел он как мутное облачко над кроваткой.
— Ты начал двигаться, так? Хорошо. Но занятия по боксу в СССР запрещены до четырнадцати лет. В лучшем случае берут двенадцати- или тринадцатилетних на предварительное обучение, без спаррингов и соревнований, только упражнения. Ты обязан максимально развить тело к поступлению на бокс.
— Как тебя звать?
Рот, мало тренированный и до этого издававший членораздельно только «мама», «дай» и «гули-гули», слушался с трудом. Три слова «как тебя звать» я не выговорил, а проквакал. Старался тише, чтоб ма не уловила нашу беседу с кухни.