— Значит, что же, — спрашиваю я осторожно, — молодость — это вы не можете?
— Можем, отчего же, — отвечает Татьяна в сердцах. — Молодость — это здоровье, а здоровье — вещь достижимая. Но тогда ты мне обратно красоту свою подавай! А без красоты ей, видите ли, ни молодость не нужна, ни материальные ценности. Кем она была тридцать лет назад? Лягушонком, сморчком пупырчатым!
Я подождала, когда тетя Таня кончит браниться, а потом и говорю:
— Ну решилась я, тетя Таня. Есть у меня к вам эаявочка.
И гляжу на нее с опаской. Думаю, сейчас и на меня нашумит. А она вдруг сразу успокоилась.
— Решилась — и слава богу. Ну-ка дай-ка бумаги. Ох и пишешь ты, барышня. «Сыну моему…» Что там дальше? Не разберу.
— «Сыну моему Вологлаеву Анатолию музыкальный талант и удачу по скрипке, через профессора Гайфутдинова».
Сморщилось лицо у нее, как от уксуса.
— Ох грехи мои, — говорит она и садится. — Бланк испортила, грамотейка. Договоры-то от третьего лица составляются. Вот тебе новый бланк, и пиши под мою диктовку. «О предоставлении сыну ее Вологлаеву Анатолию исключительного скрипичного дарования, дающего ему право и возможность обучаться в высших музыкальных заведениях…» Лет-то ему сколько? Одиннадцать? Батюшки, да ты никак в шестнадцать лет родила? Ладно, это меня не касается. Пиши дальше, «…в высших музыкальных заведениях и в дальнейшем занимать призовые места на всех конкурсах союзного и международного значения вплоть до становления его как известного музыканта».
Очень мне понравилось это оформление заявки.
— Прямо как в душу вы мне заглянули, Татьяна Петровна, — говорю я умильным голосом. — До того хорошо — век бы сама не придумала.
— Ладно, ладно, не лебези, — отвечает мне тетя Таня. — В шестнадцать лет хитрить надо было, а не теперь. Вот тебе рекомендательное письмо. Поедешь завтра с сыном в музыкальный институт и спросишь профессора Гайфутдинова.
— Того самого?
— Ну не знаю, того или не того, только без него ты не обойдешься. Письмо вскрывать не смей, оно не тебе адресовано.
— Сына брать с собой?
— А как же. Передашь профессору письмо, и пусть мальчик сыграет на скрипке что-нибудь.
— Да он же не умеет.
— Это не твоя печаль. А скрипочку и ноты на свои деньги купить придется. Магазин здесь на углу. Да получше покупай, не жадничай. Ну и довольно мне с тобой прохлаждаться. Подписывай «БЛАГОДАРЮ ОТ ДУШИ», только разборчиво.
И с таким нажимом она это сказала, с таким нетерпением, так глаза у нее жадно блеснули, что сердце у меня екнуло. Однако отступать уже поздно. Взяла я карандашик обгрызенный и вывела «благодарю от души». Только расписаться успела — тут цапнула Татьяна Петровна у меня договор, за пазуху спрятала и сразу интерес ко мне потеряла.
— А второй экземпляр? — спрашиваю.
— Обойдемся, — говорит, — все равно ты его испортила. Ну, ступай теперь, я пообедать хочу. С утра крошки во рту не было.
Встала я растерянная.
— А больше от меня ничего не требуется?
— Ты свое дело сделала, — отвечает мне Татьяна Петровна. — Да, кстати, корвалол у тебя дома есть?
— Валокордин, говорю. И сразу ноги у меня ослабели.
— Так вот, ближе к полуночи держи валокордин под рукой. Девка ты крепкая, но кто знает? Может понадобиться.
— А почему? — спрашиваю шепотом.
— Да потому, что ровно в полночь договор в силу вступает.
— Ну и что же?
— А то, что станет тебе чуть-чуть нехорошо. Пугаться нечего, никто от этого не умирал, но спазмы сердечные случаются. Минут на пять, не больше.
Тут прознобило меня до последней косточки.
— Господи, да отчего же спазмы? Сроду я на сердце не жаловалась.
Тут Татьяна Петровна улыбнулась во весь рот, и увидела я ее зубы — мелкие, серые, пятьдесят, не меньше.
— Почему? — переспрашивает и пальцем толстым меня манит.
Наклонилась я к ней, а она мне на ухо:
— Ты и сама понимаешь, милочка.
Обомлела я и сажусь тихонько на стул. И пальцы, значит, в щепотку складываю. А тетя Таня смеется.
— Опомнись, Зинаида, не креститься ли вздумала? Сама посуди: разве я похожа на нечистую силу? Чему вас только в школе учат, не понимаю. Раз уж мы навстречу неверующему клиенту пошли, то знамением нас не остановишь.
Смотрю я на нее и молчу, кошелку свою коверкаю.
— Ишь помертвела вся, — говорит мне Татьяна Петровна. Ты, случайно, не адвентистка седьмого дня?
— Нет, зачем же, — шепчу.