— А не тесно вам здесь будет? — спросила Леля, когда комнатка приняла уютный и праздничный вид.
— Да вы не волнуйтесь, Ольга Даниловна! — беспечно ответила Рита. — Мы уже три года живем где попало.
Илья, прилаживавший полочку у изголовья, крякнул многозначительно, а Рита, смутившись (но не слишком), заговорила еще быстрее:
— Я что в себе больше всего люблю? Есть у меня такая счастливая способность: я везде приживаюсь быстро, как кошка. Раз, два — и дома. Ведь правда же? Жить надо быстро и легко.
— Жить надо быстро — это неплохо сказано, — одобрил Иван Федотович. — Это стоит запомнить.
— Вот-вот, запомните, — Рита не привыкла, как видно, медлить со словом. — Глядишь, в стишок какой-нибудь вставите, и прогремлю я по всей поверхности нашей Земли.
— Постойте, — живо сказал Иван Федотович, — а вы откуда, собственно, знаете, что я могу вас вставить в стишок?
— Она у меня физиогномистка, — буркнул Илья.
— Нет, я серьезно! — настаивал Иван Федотович, весь раскрасневшись от удовольствия.
— Серьезно — черновики не надо разбрасывать, — лукаво посмотрев на него, ответила Рита. — А кроме того, я о вас много слышала.
— Маргарита! — недовольно сказал Илья. — Не кажется ли тебе чего-нибудь?
Рита осеклась. Иван Федотович озадаченно посмотрел на Лелю — Леля отвела взгляд. Она давно уже припомнила эту девчушку, тети Пашину крестницу: двенадцать лет назад, на первой невеселой Лелиной свадьбе, Маргарита чинно сидела рядом с мамой и, живо постреливая по сторонам черными глазенками, украдкой отхлебывала из маминого стакана портвейн. Лет десять ей было тогда или чуть больше. Что осталось от детского личика — так это остренький вздернутый нос, потянувший за собой верхнюю губку: дефект, о котором Рита пожалеет еще не скоро. Естественно, Ивана Федотовича на той свадьбе не было, но что-то смутное в общем молчании ему все же удалось уловить, и он, нахмурившись, пошел гулять у крылечка.
Когда молодые устроились, решено было затопить русскую печь, с которой Леля не умела обращаться, почему и разводила огонь на улице, у плетня. «Мальчики» были отправлены на торфяную дорогу за хворостом, а женщины остались готовить салаты и прочую снедь.
— Я хорошо вас помню, Ольга Даниловна, — сказала Рита, когда «мальчики» ушли. — Вы совершенно не изменились. Если бы вам подцвечивать волосы…
— Да нет уж, не надо, — с улыбкой ответила Леля. — Ивана пугать не хочу. Ему приятнее думать, что я окончательно одряхлела.
Рита внимательно на нее посмотрела.
— Вы не жалеете, нет? — спросила она, сама же отрицательно покачивая головой, как бы подсказывая, что надо ответить.
— Нет, не жалею, — коротко проговорила Леля.
— Вам хорошо с ним? — допытывалась Рита.
— А как ты думаешь?
— Я думаю, да. Он очень милый и смешной. Мужчина должен быть смешным, — поспешно объяснила она, — иначе это не мужчина, а установка. Но самое главное — я чувствую, что вы ему нужны. Это — главное. Вот я никому не нужна. Только себе. Но зато уж себе — на сто процентов. Я без себя обойтись не могу ни минуты.
— А как же Илья? — вежливо, только чтобы что-то спросить, напомнила Леля.
Она не любила этих бабьих разговоров. Ее коробила чужая откровенность: в начале любой откровенности лежит либо фальшь, либо глупость, других источников нет. Здесь было (если мягко сказать) простодушие.
— Илья? — С наигранным пренебрежением Рита дернула плечом. — Я нужна ему не больше, чем этот «Нивико». Предмет домашней роскоши и престижа. Потеряет или украдут — будет не трагедия, а просто неприятность.
— Тогда зачем же?.. — спросила Леля, опять-таки чтобы поддержать разговор: ей не хотелось обижать девчушку.
— А вы не меряйте по себе, — ответила Рита и тут же попыталась исправиться. — То есть я хочу сказать: у вас редчайший случай, там было чувство, мучение, слезы, все это вещи теперь дефицитные. Сейчас ребятки даром мучиться не хотят. Прищурятся, прикинут — не светит ничего, ну и ищут варианты попроще. Илья отличный парень, он все способен понять и посочувствовать может, но ведь сочувствие — это еще не чувство. Я бы сказала даже так: чувство безжалостно, оно с сочувствием несовместимо.