— Простите, бабушка, — Рита выключила магнитофон, — прослушала я: что там на дороге горит?
— Человечья голова горит, милка моя, — на обычном уже языке охотно пояснила бабка Люба. — Так моя бабушка мне рассказывала.
— Жуть какая, — Рита передернула плечами. — Ну а дальше что?
— Дальше не надо, — сказал Илья. — У Афанасьева этот вариант имеется. Вы, Любовь Михайловна, сами не из-под Пскова будете?
— Здешняя я, тут девчонкой бегала, тут и замуж выскочила за покойника своего. А вот бабушка моя — та псковская.
— То-то я и вижу, — довольный, сказал Илья. — Не чистый говорок получается, не местный. Вот такие дела, Маргарита. Ритуальную сказочку записываешь, ее живой говорок. Будь у нас с тобой фольклорная тема — может, и стоило бы постараться.
— Так рассказывать или нет? — недовольно спросила бабка Люба. — А то у меня самой дела стоят.
— Рассказывайте, бабушка. — Рита нажала тумблер записи.
— Не надо, — Илья шагнул к столу, выключил «Нивико». — Маргарита, солнышко, я же из тебя диалектолога делаю, нам сегодняшний язык нужен. Сколько вам лет, Любовь Михайловна?
— Семьдесят, батюшка.
— Значит, года девятьсот десятого вариант, в механическом воспроизведении.
— Нет, не в механическом, — заупрямилась Рита. Иван Федотович, стоя в дверях, любовался ее лицом. — Не диктуй мне, пожалуйста, своих мнений.
— Да пустая трата времени! — весело сказал Илья. — Любовь Михайловна, какая там голова на дороге горит? Я запамятовал.
— Человечья, — пояснила бабка Люба.
— А в сказке «цалавецая». Вы сами-то, Любовь Михайловна, скажете «цалавецая»?
— Бывает, что и оговорюсь, — неохотно ответила бабка Люба. — Но уж в сказке так положено. Так еще моя бабушка сказывала, до революции, поди, а я вот посейчас помню.
— Ну, лично мне все ясно, — оказал Илья. — Опроси ее, Маргарита, по предметам обихода — и дело с концом.
— Нет, уж это в другой раз, — проговорила бабка Люба. — Дед Замятин вон скучает, сходите к нему. А у меня сметана открытая стоит, мыши в нее попадают.
И она зашаркала к дверям.
Илья взял со стола «Нивико», взглядом показал Маргарите: поднимайся. Рита встала, дернула плечом, прошла мимо. Все трое вместе с Иваном Федотовичем вышли на крыльцо.
— Знаешь, в чем твоя ошибка? — дружелюбно спросил Илья.
— Не знаю и не хочу знать, — ответила Рита.
— А напрасно. Не следует нацеливать одиноких старушек на старинные сказки. Им некому рассказывать, и речь мертвеет.
— Она как лучше хотела, — сухо сказала Рита. — А ты ее обидел. Можно было записать и стереть.
— Да лицемерить-то зачем?
Они вышли за калитку, обогнули пустырь и направились к своему дому. Вечерело.
— Умирает говор, — сказал, чтобы разрядить обстановку, Иван Федотович.
— А чего жалеть? — быстро отозвался Илья. — Умирает — и слава богу. Еще на один шаг ближе к общемировому языку.
— Вам тоже не жалко, Рита? — спросил Иван Федотович.
— Мне — очень, — с вызовом сказала Рита. — Никогда уже больше никто не скажет «черква», «унуцык». Как будто собственную бабушку схоронила. Полуграмотную, но свою.
— Славянофильское нытье, — с досадой проговорил Илья. — Человечество только тогда станет свободно, когда легко и мощно заговорит на общемировом языке.
— Кого цитируем? — насмешливо спросила Рита.
— На этот раз себя, — спокойно ответил Илья. — Да люди и сами стыдятся говоров. И бабка эта тоже конфузится.
— Так родственников своих стыдятся, — промолвил Иван Федотович. — Дальних, провинциальных. Нечистый это стыд, и ни к чему хорошему он не приводит.
— Да вы, похоже, с Маргаритой заодно, — засмеялся Илья. — Заговор почвенников. Теперь про сермяжную правду необходимо.
Они остановились у своего дома. Рита отчужденно молчала.
— Послушайте, Илья, — сказал Иван Федотович. — Вы, конечно, специалист, не мне вас судить. Но все-таки: зачем вы собираете говоры, которые презираете?
— Напрасно вы подсовываете мне ложную позицию, — помедлив, ответил Илья. — Я говоров не презираю. Но я к ним отношусь снисходительно. Хочу подкрепить фактами некоторые свои предположения: какие отклонения от нормы наиболее живучи. Ну, и заодно натаскиваю своего малыша.