Мне могут еще назвать, если угодно, софиста-геометра Спинозу, чьи умеренность, бескорыстие и благородство были достойны Эпиктета. Мне также скажут, что знаменитый атеист Ламетри19 был человеком мягким и приятным в обществе, уважаемым при жизни и осыпанным после смерти милостями великого короля, который не обращал внимания на его философские убеждения и награждал его за его достоинства. Однако дайте этим мягким и спокойным атеистам высокие должности, включите их в политическую фракцию или заставьте сражаться с Цезарем Борджа20 либо с Кромвелем, а может быть, с кардиналом де Ретцем - и неужели, думаете вы, в подобных случаях они не станут такими же злодеями, как их противники? Учтите, какую вы ставите перед ними альтернативу: если они не порочны, они покажут себя глупцами, им надо либо защищаться тем же оружием, либо погибнуть. Несомненно, их принципы не противостанут убийствам и отравлениям, которые они сочтут неизбежными.
Итак, мы показали: атеизм может, самое большее, позволить существовать общественным добродетелям в спокойной апатии частной жизни; однако среди бурь жизни общественной он должен приводить к всевозможным злодействам.
Приватное общество атеистов, кои никогда меж собою не ссорятся и спокойно растрачивают свою жизнь в чувственных наслаждениях, может невозмутимо существовать какое-то время; однако если бы мир управлялся атеистами, то с таким же успехом можно было находиться под непосредственным владычеством адских сил, которые нам изображают яростными мучителями своих жертв. Одним словом, атеисты, держащие в своих руках власть, были бы столь же зловещи для человечества, как суеверные люди. Разум протягивает нам спасительную Руку в выборе между двумя сими чудищами: то будет предметом моей второй речи.
Проповедь вторая
О СУЕВЕРИИ
Братья мои,
Вы хорошо знаете, что все достаточно известные нации учреждали общественный культ. Во все времена, когда люди сходились вместе, чтобы обсудить свои дела поделиться друг с другом своими нуждами, они, как это весьма естественно, начинали свои собрания заверениями в уважении и любви, коими они обязаны творцу жизни. Подобные знаки почитания приравнивались к тем, какие дети оказывают своему отцу, а подданные владыке. Но то слишком слабые подобия культа Бога: отношения чело века к человеку несравнимы с отношением творения к Верховному существу: они безгранично далеки друг от друга. Более того, почитать Бога в облике монарха -- кощунство. Даже владыка всей Земли - если бы такой мог существовать и люди были бы столь несчастны, что оказались бы порабощенными одним человеком, - представлял бы собой всего лишь земного червя (и нечто еще неизмеримо более мизерное) перед лицом божества. И потом, как можно было в республиках, государствах, бес спорно более древних, чем любая монархия, постигать Бога в обличье царя? Уж если нужно было придать Богу зримый облик, то образ отца, сколь бы он ни был неполным, представляется, быть может, лучше всего соответствующим нашей слабости.
Однако эмблемы божества оказались первоисточниками суеверия. С того момента, как мы создали себе Бога по нашему образу и подобию, божественный культ был извращен. Осмелившись представить Бога в облике человека, наше жалкое воображение, никогда не останавливающееся на полпути, придало ему и человеческие пороки. Мы рассматривали его лишь как властного господина и наградили его всеми чертами злоупотребления властью; мы прославляли его как существо гордое, ревнивое гневное, мстительное, благотворящее и капризное, как безжалостного разрушителя, грабящего одних, дабы обогатить других единственно по своей прихоти. Наши идеи всегда развертываются постепенно, мы почти все постигаем по принципу сходства: так, когда Земля была наводнена тиранами, Бога сделали первым среди тиранов. Еще хуже было, когда божество воплощали в образах, взятых из животного мира и от растений: ..Бог стал тогда быком, змеей, крокодилом, обезьяной, котом и ягненком; он ел траву, свистел, блеял, пожирал других и был пожираем сам.
Суеверие почти среди всех народов было столь ужасающим, что, если бы до сих пор не сохранились памятники этого суеверия, мы вряд ли могли бы поверить тому, что об этом рассказывают. История мира - история фанатизма.
Но не были ли среди чудовищных суеверий, наводнявших Землю, вполне невинные? Разве не должны мы делать различие между ядами, которые мы смогли превратить в лекарства, и теми, что сохранили свои смертоносные свойства? Исследование это заслуживает, если я не заблуждаюсь, полного внимания трезвых умов.
Один человек делает добро своим братьям - людям, другой уничтожает хищных животных, третий изобретает искусства силой своего гения. Вследствие этого считают, что бог одарил их более, чем толпу; воображают, будто они дети бога, после смерти их возводят в ранг полубогов или второстепенных божеств. Их не только ставят в пример как образец для прочего человечества, но и делают объектом религиозного поклонения. Тот, кто поклоняется Гераклу и Персею, вдохновенно им подражает. Алтари становятся наградой за талант и за смелость. Я усматриваю здесь только заблуждение, кое обращено ко благу. В таких случаях ошибки людей ведут к их собственной выгоде. Если бы древние римляне возводили в ранг вторичных богов лишь Сципионов, Титов, Траянов и Марков Аврелиев, в чем могли бы мы их упрекнуть?
Между Богом и человеком лежит бесконечность - согласен; и если по античной системе человеческая душа считалась конечной частью безграничного интеллекта, возвращающейся в огромное целое, не содействуя его росту; если предполагают, что Бог жил в душе Марка Аврелия; если душа эта превосходила другие души добродетелью в течение своей жизни - почему не допустить, что она еще более велика, когда освобождается от своего смертного тела?
Римские католики, наши братья (ибо наши братья - все люди), населили небо полубогами, коих они именуют святыми. Если бы они всегда делали правильный выбор, мы бы безоговорочно признали, что их заблуждение - услуга всему человечеству. Но мы осыпаем их проклятьями и презреньем, когда они чествуют Инаса -- рыцаря Девы; свирепого преследователя Доминика; безумного фанатика Франциска, расхаживавшего обнаженным, беседовавшего со зверями, наставлявшего в вере волка и слепившего себе из снега женщину. Мы не простим Иерониму, переводчику иудейских книг, человеку знающему, хоть и заблуждавшемуся, его попытки в своей "Истории отцов пустыни" возбудить наше уважение к святому Пахому, отправлявшемуся в гости верхом на крокодиле. И особое возмущение мы испытываем, видя, что в Риме был канонизирован Григорий VII, поджигатель Европы.