Ромский консул, или переодетый дьявол, молча кивнул.
— Я готов торговаться, — сказал генерал.
— На твоем месте я тоже торговался, — одобрительно улыбнулся ромей.
Марк вздрогнул, вдруг начиная не узнавать — ибо невозможно узнать того, кого ни разу не видел, — но понимать, с кем встретился лицом к лицу. Слова на ум не шли, их перехлестывало острое, пьяное счастье от происходящего, благодарность судьбе за то, что, пусть и дорогой ценой, привела к этому моменту. Каталаунские поля… Но раньше был Орлеан, древний город Аврелианум, давший имя родине Марка. Он был, потому что стоявший напротив консул успел.
Генералу де ла Валле некуда было успевать, у него не было армии, которую чудом или бесовской силой можно перебросить к Реймсу. Ничего у него не было, кроме единственного знания, что объединенное войско трех держав нельзя пропускать и на десяток лье от границы…
— Не беспокойся. Ты дашь бой завтра днем.
Марк сильно удивился. Бой? С пятью тысячами? Армии противника разделяют многие лье; одна — близко, но остальные еще у границы. Как успеть — и какой смысл? Он готов на любое полезное действие, но безо всякой пользы губить часть своей армии?..
— Иногда дорога может стать короче, чем кажется. На твоем месте я поступил бы так… — ладонь скользнула, выравнивая песок, ветка принялась чертить по нему, быстро и ловко.
Марк кивал, запоминая короткие четкие реплики, соглашался. План казался достаточно безумным, чтобы решиться на него сходу.
— Потом ты вернешься. Встанешь на мое место. На тысячу лет, и это не шутка.
— Я согласен. Что нужно делать?
— Отдай свою душу этой земле, — ответил консул, и когда Марк удивленно похлопал глазами, пояснил: — Кровь.
— А могу я вернуться не один? — спросил де ла Валле.
17 мая 1451, окрестности Рагоне, ночь
…Мария — волосы цвета латуни; Марк долго думал, как назвать, с чем сравнить этот оттенок — для золота в нем недоставало приторной желтизны, для меди — розового блеска, а потом вдруг понял, в тысячный раз вспоминая, как впервые увидел ее, стоявшую против солнца, и сияющий ореол пушистых волос окружал лицо. Понял же, посмотрев в деревенской часовне на деревянную раскрашенную статую Пресвятой Девы с дешевеньким, но отчищенным до неистового блеска нимбом вокруг головы, и полуденный свет, пробиваясь через окна, заставлял его сиять ярче тысячи свечей.
Тогда, в первый миг встречи, подумал, что очередная сирота с богатым приданым, попавшая под опеку отца — и, не раздумывая, даже имени еще не зная, готов был просить ее руки, но всего-то через полчаса ударило молнией: сестра. Плод недолгой связи отца с какой-то мещанкой, наследие военного похода на север.
Для Марка она так и не стала сестрой — не было ни общего детства, ни братского ощущения родства. Только шестнадцатилетняя девушка, скинувшая на пороге дома капюшон грубого тяжелого плаща, и вышедший навстречу Марк. К весеннему солнцу, к сияющему ангелу по имени Мария. К запретной своей, невозможной любви.
Отец собирался дать за незаконной дочерью приданое, достаточно щедрое, чтобы надеяться на хороший брак, но в тот же год угодил в опалу, и уже не шло речи ни о приданом, ни о прочем. От семьи де ла Валле шарахались, словно от прокаженных, а Мария, может, и стала бы законной женой ремесленника или небогатого купца, да только почти сразу после переезда в Нарбон пошли о ней странные слухи — мол, девица Мария все время предпочитает проводить с монахами, корпит над книгами, ни одного женского ремесла не знает, зато учена и строптива.
Сущая правда: такой она, Мария, и была — с чернильными пятнами на пальцах, в темных мешковатых платьях, и только всегда растрепанные пышные волосы сияли и при свечах, и на солнце нимбом. Сестра, сестра единокровная, недоступная.
Через девять лет, когда Марк вернул семье и королевскую милость, и прежнее состояние, думать о браке для Марии стало поздновато — да и знали оба, что она не хочет замужества. Ей куда уютнее жилось в доме брата — со своими книгами, травниками, тратами на лечение бедняков и свечами для ночного чтения. С каждым годом она делалась все прекраснее — иконописная краса, тонкие бледные руки, истинную силу которых знали все, кого пользовала Мария. Только слишком часто озорная улыбка ломала аскетичную строгость черт, только слишком часто звучал в доме веселый смех, не зажатый тугим лифом, не прикрытый веером. Пять языков знала Мария, не только ученую латынь, но и арабский с греческим — Марк не скупился на учителей, на дорогие книги. В книгах, в травах, в возне с босяцкими детишками состояла ее жизнь, а еще она умела заставлять жить других.
Только сестрой для Марка она так и не стала. Он возвращался из военных походов и первым делом мчался к ней, осыпал подарками, трофейными заморскими диковинками, книгами и перламутровыми раковинами, пряностями и жемчугом, целовал зябкие, в вечных порезах и пятнах от травяных настоев ладошки, беседовал до рассвета, а потом уходил в свою спальню, и там стучал кулаком по подушкам — «Отпусти! Отпусти же меня!». Сам знал, что несправедлив, что она не держит — и в мыслях даже не держит, не предполагает, и если Марк хотя бы в жару, в бреду после очередной раны мог подумать о нарушении закона Божия, то разве Мария разделила бы его тайну, его мечту? Нет, предательством, худшим из предательств стала бы для нее любовь Марка. Тайная, проклятая, запретная любовь…
Искал утешения у других — и не находил. Ни одна из одаривших его благосклонностью дам не была Марией, и он был жесток, уходил, не прощаясь, словно мстил всем дочерям Евы за то, что в них не нашлось и тени Марии. Упреки и слезы не трогали его, не могли затронуть. Ключ от сердца единокровная сестра носила на той же связке, что и остальные, от погребов и ларей.
Годы шли, и графу де ла Валле уже не подобало оставаться холостым. Многие удивлялись, младшие братья не без злорадства улыбались, должно быть, прикидывая, как разделят имущество, когда Марк не вернется с очередной войны. Когда д'Анже намекнул на возможность брака с его племянницей, де ла Валле не раздумывал и даже не слишком интересовался приданым и наружностью Антуанетты. Она могла быть хромой, рябой и косой сразу — неважно; на племянницу покровителя перешло бы то уважение, что Марк испытывал к канцлеру, а большего он не мог дать ни одной женщине.
Теперь канцлеру придется подыскать маленькой Антуанетте другого жениха, и пусть он будет больше достоин ее руки. Сколько лет осталось Марку топтать землю, он не знал, и консул не мог ему ответить. Ясно одно: назад, в Орлеан, ему дороги нет. Вернуться — обречь всю семью на долгие допросы доминиканских монахов, на попытки уличить не только Марка, но и всех его кровных родственников в сделке с Дьяволом, а себя самого на долгую и мучительную смерть. Достанется и епископу Ангулемскому, и офицерам — всем, кто имел хоть какое-то отношение к «чернокнижнику» де ла Валле, пролившему на вражескую армию огненный дождь.
Марк знал, что рано или поздно вернется на эту землю, на землю предков, с которой он отныне повязан кровью. Займет место консула, встанет на Рубеже. Но до тех пор, пока смерть не ударила в спину, он свободен.
Бывший генерал де ла Валле поднялся, скинул пурпуэн и принялся обдирать с прорезей розетки, беспощадно выламывая из оправы драгоценные камни. Запачканный пеплом и землей пурпуэн смотрелся вполне годным для оборванца-дезертира, который явно обобрал какого-то покойника. Кружево с ворота и манжет рубахи полетело в костер, туда же отправился и медальон. Больше всего Марку было жаль шпагу, но и от нее предстояло избавиться у ближайшей речки, а лучше — болота.
Пешком до Арморики не близко, но к осени, когда с острова Бель-Иль уходили корабли в далекую землю, открытую соотечественниками Пьетро ди Кастильоне, Марк должен был успеть. Пусть доминиканцы считают, что «чернокнижник» погиб вместе с прочими, пусть в Орлеане и Роме спорят о том, было ли случившееся под Реймсом чудом Господа или кознями Сатаны. Епископ Ангулемский будет пожинать плоды победы — вражеские армии стерты с лица земли, герцог де Немюр попался, словно неловкий шулер, а вильгельмиане трижды подумают о том, раскрывать ли пасть на чужие земли.