Лучников среди пирующих было мало, а потому и нападение, и отступление обошлись почти без потерь. В пешем строю франки сражались лучше, чем в конном, в отличие от аланов, так что свою первую задачу Майориан выполнил, на пехоту франков вытащил, а теперь — назад, к мосту: и свечка не догорит, как даже самые пьяные кентавры поймут, что их ловили на живца. И поймали. Так-то франки могли бы и расточиться по лесу, хоть и постыдным считается такое дело, но за спиной — свадебное пиршество, семьи, добыча. Через холмы от кавалерии с этим не уйдешь. А дороги всего две — через лес и через мост. Они попробуют смять пехоту, а когда у них не получится, решат отступить. Те, кто уцелеет… и кинутся к реке… Поэтому нужно торопиться.
Успели. И ударить в спину тем франкам, что погнались за вторым отрядом, и перестроиться, и… а потом пошла плясать. Майориан чувствовал себя тем дураком из притчи, что вздумал оседлать медведя. Даже хуже того дурака, потому что в притче зверь был один, а здесь количество медведей ограничивалось только мерой гостеприимства короля Хлогиона, а верней сказать, ничем. Потом вокруг стало свободней, потом еще свободней, а потом какой-то пехотный декурион, не разглядев, кто перед ним, помянул майориановских предков совершенно неподобающим образом — и тот понял, что справа, слева и впереди — только свои. Уже подошла пехота.
Теперь можно вернуться на место пиршества. Там — обоз, там женщины, в общем, добычи хватит на всех; там же и некоторая часть франков и их гостей, и эти еще намерены сражаться. Почти никто не хотел сдаваться в плен, но отступивших в лес Майориан преследовать запретил: пусть уходят. Должен же кто-то разнести рассказы о победе… впрочем, франки будут рассказывать о поражении, сокрушительном и позорном.
— А это, значит, невеста? — поинтересовался он у всадника, караулившего шатер.
Из шатра высовывалась белобрысая девица с длинными распущенными волосами, украшенными лентами. Весьма симпатичная девица, и явно не робкого десятка — руки уперты в бока, а глаза так и сияют праведным негодованием. При виде подъехавшего Майориана негодование увеличилось вдвое, если не вдесятеро: белобрысая угадала командира нападавших.
— Не… подружка. Невеста внутри, — кавалерист весело оскалился, блеснув неожиданно белыми зубами.
— Красивая? — полюбопытствовал Майориан. Алан радостно кивнул.
По энтузиазму командир предположил, что всаднику сейчас решительно все девицы покажутся красивыми — белозубый, кажется, был не старше самого Майориана, а победа пьянит лучше вина; однако ж, без неприятностей обошлось, отчасти это удивительно, а, с другой стороны, вполне закономерно: даром он, что ли, потратил прорву сил на наведение и поддержание дисциплины среди своей кавалерии? Некий любитель поэзии, который сейчас уже должен бы перемолоть всех, кого он взял в мешок на перекрестке и подходить сюда, может быть доволен. Добычу взяли богатую, потерь на удивление мало, в лагере все, кто вовремя догадался бросить оружие — целы, а в шатре — невеста… интересно, где ее жених? Ладно, пересчитаем пленных, расспросим, разберемся.
Майориан стащил с головы шлем, отер со лба пот, потом рассмеялся: хорошая победа, славная и красивая. Такую запомнят надолго.
451 год от Р.Х. 10 июня, между Арелатом и Аврелией
Старый человек молится на коленях перед алтарем.
Алтарь есть, а молящегося на самом деле — нет. Он давно мертв, и его останки покоятся в часовне, где старик стоит на коленях.
— Прошу вас, мои владыки, возьмите под свою защиту город Меттис[9] и не позволяйте врагам сжечь его, потому что в этом городе есть место, где хранятся мои грешные останки. Пусть лучше народ знает, что я что-то значу для Господа. Но если грехи народа настолько велики, что нет другого исхода, как предать город огню, то, по крайней мере, пусть хоть эта часовня не сгорит…
Человеку, которому снится часовня, не нравится молящийся. Во сне он знает: это блаженный Стефан. Спящему не нравится блаженный первомученик, ему хочется схватить старика за шиворот и потрясти: чего ж ты просишь, о чем, клятый старикашка, неужели твоя часовня важнее целого города?!
— Иди с миром, возлюбленнейший брат, пожар пощадит твою часовню! Что же до города, мы ничего не добьемся, так как на то уже есть Божья воля. Ибо грехи народа возросли и молва о его злодеяниях дошла до самого Бога; вот почему этот город будет предан огню… — двое в сияющих одеждах взирают на старика с высоты, отвечают — надменно, так кажется спящему.
Спящий знает: город уже был предан огню. Город Диводурум сгорел дотла, выживших почти не оказалось, но часовня — уцелела. Человек во сне ненавидит, остро, до боли, так, как наяву почти и не умеет, и молившегося, и ответивших ему: нашли, что спасать. Каменные стены да убранство. Люди погибли. Стены сохранились.
Обещание сбылось.
— Что же вы делаете, — хочется кричать спящему, — что же вы делаете, что?! Спасаете… камни, а не людей! Апостолы! Святые заступники… пропади вы пропадом! Божья воля? Я не верю, не верю, не-ве-рю-не-ве…
Толчок в плечо. Человек, заснувший в седле, открывает глаза, пытается осознать, на каком он свете. Потом понимает: жара, солнцем, наверное, напекло голову, вот и снится всякая пакость, к тому же, добравшаяся до них как раз вчера. Кто-то пересказывал. Сам слышал человека, который слышал человека, который женат на женщине, которая приходится двоюродной сестрой соседу человека, которому было видение со святым Стефаном и апостолами Петром и Павлом.
— Опять дурной сон? — во взгляде разбудившего легкое любопытство, привычное, оно там всегда.
— Да, — отмахивается Майориан, проводит рукой по скулам, стирает капли дождя. — Я… кричал?
— Нет.
Мелкая морось охлаждает горящие щеки. Никакого солнца, и голову не напекло, просто приснилось невесть что. Бывает, наслушался…
446 год от Р.Х., Равенна
Сначала Майориан не понимал, как можно работать в таком гвалте и мельтешении — да, света достаточно, да, все нужное рядом, только руку протяни, но все время ходят какие-то люди, кто-то гудит, щебечет, докладывает, объясняет, спорит, носится с табличками, шуршит какими-то старыми документами, скрипит новыми, и как ни пытайся, а краем глаза все время ловишь чье-то движение, и это еще секретари и штат, они хотя бы не грохочут по полу как все слоны Ганнибала в полном боевом воружении…
Через неделю он осознал, что стал замечать не шум, а отсутствие шума. Тишину или что-то приближенное к ней. Впрочем, это были уже сущие мелочи. Он работал как паровой автомат Герона Александрийского, сводил воедино сведения об урожаях и налогах, неизвестно как добытые людьми консула и очень отличавшиеся от того, что говорили официальные отчеты… и понимал, что жизнь, в общем и целом, кончена. Потому что просто война и даже победоносная война на этом фоне теряла всякий смысл. Западная империя расползалась, как кусок гнилой ткани.
Непосильные налоги, нищета, бездействие закона, полное бесправие внизу — да, даже в городах, где все еще как-то держалось — страх наверху. Конечно, Майориан и раньше знал, что дела не очень хороши — не восстают колоны от хороших дел — но не представлял себе, насколько плохи. Теперь он не считал ошибкой решение Констанция пустить готов в Аквитанию. Теперь он считал это решение близким к гениальному. Лучше раз в десять лет воевать с Теодерихом, чем каждый год — с багаудами.[10]
По отдельности — все можно исправить. Кое-что даже сейчас. Если бы не необходимость отыгрывать две кампании в год. Если бы не необходимость тратить все, что есть, на войну. Мы знаем почти все почти обо всех — о земле, о людях, о дорогах, о товарах, о связях, о том, что кому мешает и что можно пустить в ход — и дай нам пять лет надежного мира… Пять лет мира и возможность применить силу.
В голове крутились мельничные колеса — большие, поменьше, еще поменьше, одно в другом… Объявить налоговую амнистию, восстановить плебеев в правах, сделать так, чтобы выборные лица не отвечали за сбор налогов своим имуществом — все это можно привести в систему и осуществить, если иметь на руках время, а за спиной армию. Землевладельцы-провинциалы уступят. Они согласны терпеть даже варваров, и с куда большей охотой будут терпеть нас.
10
Багауды — «воинствующие» — повстанцы из числа крестьян, колонов, беглых рабов, действовавшие в основном на территории Галлии и Испании.