Разгадал несложную аланскую хитрость, разумеется, командующий — еще на рассвете, когда разведчики вернулись и внятно описали и показали на карте, какую именно позицию заняли Аттила и присные его. При всем желании и рвении у гуннов не получилось бы не то что победить — добиться убедительной ничьей, которой Аттиле вполне хватило бы, чтобы спасти свою репутацию. Никак не получалось. Сколько-то времени прошло в попытках сообразить, на что Аттила, отличный, как все прекрасно знали, полководец, опытный, расчетливый и на редкость рассудительный, вообще может надеяться, поставив свои сильнейшие войска — гуннов и остроготов — чуть наискось от холма, торчавшего на равнине, словно свежий синяк на лбу. Когда выяснилось, что позицию на холме жаждет, просто рвется занять Сангибан со своими аланами, на военном совете отвисла не одна челюсть: все вожди и командиры отменно знали, что аланы сражаются только верхом. Холм же нужно будет оборонять, спешившись. На одержимого жаждой самоубийства Сангибан, пышущий здоровьем здоровяк лет от силы двадцати, уже покрытый шрамами, никак не походил.
Командующий улыбнулся — Майориан эту улыбочку знал, ничего хорошего она не сулила, — слегка склонил голову и тихо сказал несколько слов королю Теодериху, сидевшему рядом. Тот прикрыл глаза, соглашаясь, шепотом заговорил со старшим из сыновей… наследник везиготов, сидевший напротив, рядом с Майорианом, удивленно приподнял бровь.
— Мы просим тебя, Сангибан, храбрейший и достойнейший из мужей, что предводительствовали когда-либо доблестными аланами… — начал командующий лить мед. Аланская оса тонула неохотно, но быстро.
Уже на самом поле младший Теодерих поглядел на юг, в сторону холма, и опустил длиннющие, девичьи ресницы.
— Если бы они ударили нам в бок… — аж заалелся от смущения, не любил Теодерих говорить гадости о ближних своих, и всегда отчаянно стеснялся, когда приходилось.
— Мы бы до Аврелии отсюда летели, теряя… славу, — необъятный везигот всегда благотворно влиял на лексикон Майориана и его манеры.
— Мне кажется, что Аттила весьма огорчен, — показал рукой на противоположную сторону ручья Теодерих-старший. Подошел едва слышно, с медвежьей легкостью: невзирая на почтенный возраст, король был силен и бодр, а, судя по доспеху и облачению, сейчас собирался сражаться во главе воинства.
Король везиготов был прав. Когда на гуннской стороне увидели, в каком порядке противник строится к бою, там воцарилось молчание, и настроение этого выразительного молчания было ясно за несколько миллиариев. «Исключительная мрачность» сие настроение называлось, и чем ближе к центру, к королю гуннов, тем глуше и сердитее казалась тишина. По краям, куда Аттила поставил разные мелкие племена, еще потрясали копьями и топорами, пускали в воздух стрелы и орали нечто воинственное и оскорбительное. Посредине же воодушевления не наблюдалось.
— Значит, мы не ошиблись в своем предположении, — продолжил Теодерих. — Обороняющим холм придется тяжко, — прибавил он некоторое время спустя, когда стало понятно, что Аттила велел атаковать возвышенность.
Майориан слегка нахмурился, потом постарался улыбнуться, чтобы не тревожить короля и окружающих. Ничего, там две трети ромейского войска, там везиготы, а Торисмунд — хороший боец, храбр и невероятно упорен, его любят, значит, стоять будут крепко. Еще там командующий… в бой же полезет, улыбаться, улыбаться, все будет отлично, удача на нашей стороне, а если аланы предадут и Аттила пойдет на соединение с ними, это будет изумительным подарком судьбы, о лучшем и мечтать нельзя: возьмем его в клещи, разобьем королевскую дружину, и оставшиеся без предводителя племена будут сверкать пятками, удирая, кто куда.
Аттила подобной глупости не совершил, впрочем, на нее Майориан всерьез и не рассчитывал — слишком умен и предусмотрителен гунн, — а вот холм ему словно в седалище впился… Одна атака, другая, третья; надо понимать, до последнего рассчитывал на то, что сможет взять позицию и оттуда уже добраться до аланов. Не сам, силами остроготов и гепидов под командованием Валамира и Ардариха соответственно, гунны же сражались с аланами по центру. Вяло так сражались, в отличие от того, что творилось на обоих флангах. Видимо, пытались приберечь друг друга на будущее.
— Ну-ну, — хмыкнул Майориан. — Обломают они зубы о левое крыло…
— Торисмунд очень храбр, — кивнул младший Теодерих. — А о мудрости твоего командующего и говорить нужды нет…
«Любезный ты мой, обходительный, — улыбнулся про себя Майориан. — Хорошо бы именно ты наследовал отцу, — и уже вслед везиготу прибавил к пожеланию: — Если тебя в этом сражении не убьют, ты же в храбрости братцу не уступаешь…»
Три захлебнувшиеся атаки подряд произвели на гуннов удручающее впечатление, по мнению Майориана — слишком уж удручающее. У противника еще оставались силы. Только не нужно ломиться на холм, только не нужно мечтать соединиться с аланами. Достаточно просто сражаться до упора, до самой темноты, потому что чаши весов еще колеблются, на поле боя уже смотреть тошно, а доклады выслушивать еще тошнее — проиграть мы не проиграем, у нас тоже кое-что в запасе имеется, но цена…
Да о чем в этой каше пока что можно судить по-настоящему? Ни о чем. Впрочем… как интересно. Гунны, остроготы и гепиды, то есть, сердце войска противника, отступают, перестраиваются на той стороне ручья. Ой, а кто это? Неужели Аттила? Точно, собственной персоной. Речь читает, какая досада, что ничего не слышно… зато по жестам можно догадаться. Гунны герои, союзники их тоже, а мы — муравьи под их сапогами, тля презренная, а ромеи — особо презренная, вот эта пантомима явно обозначает, как ромейское войско трусливо прячется за щитами… а вот эта — что с нашими трусливыми войсками сейчас сделают. Ну-ну, посмотрим.
Смотреть оказалось не на что: и четвертую атаку отбили, хотя и тяжелее, чем предыдущие три. А вот на правом крыле было не все ладно. Видимо, прельстившись примером Аттилы, король Теодерих тоже решил воодушевить войска речью. Сердце отчего-то нехорошо защемило, Майориан сам не понял, почему — обычное же дело, сейчас Теодерих скажет что-нибудь впечатляющее, тоже про муравьев трусливых и гуннов позорных, и войско правого крыла перейдет в заранее запланированную атаку, сомнет уже почти разбитые мелкие союзные Аттиле племена, доберется до самих гуннов, вцепится в подбрюшье, тут ударят с холма и из центра… и далее мы скажем доблестному бичу Божию свое «до свидания!»… отчего же так муторно, тучка, что ли, на лицо набежала?
Майориан посмотрел на юг — да нет, вот там-то все в порядке, хотя если с командующим что случится, то отсюда не разглядишь. Пока он глазел по сторонам, случилось почти перед ним, чуть правее. Король, окруженный дружиной, поднял к небу копье, пришпорил коня, везиготское войско откликнулось согласным ревом, оглушительным и слаженным, Майориан на миг оглох… и тут Теодерих вылетел из седла, через голову коня, вниз, под копыта.
— Измена, — рыкнул стоявший рядом комес Рицимер, и пояснил: — Его же в спину ударили…
— Да, — кивнул Майориан, и едва не застонал: — Ох, только не это…
Везиготскому воинству на его пожелания было наплевать с самой высокой колокольни Толосы. С гневным ревом везиготы ринулись в атаку на гуннов. По полю словно прошла штормовая волна. Комес видел, на что способны везиготы, думал, что видел… нет, он ошибался. Вот так, как сейчас, они, наверное, еще никогда не дрались. Это было страшно, это могло впечатлить даже того, кто, как Майориан, ровно половину жизни провел в сражениях. Гунны были отличными воинами, свирепыми, яростными и не умели отступать, но сейчас их смяли, отбросили и заставили бежать.
Так, как сражались везиготы, мстя за гибель своего короля, гунны сражаться не были готовы — да и Аттила был жив. Когда бы не предательство, когда бы убийца Теодериха не находился среди своих, Майориан назвал бы смерть короля лучшим, щедрейшим из подарков судьбы — пусть все планы полетели кувырком, но ведь и противник полетел кувырком тоже… а так комесу было стыдно и противно. Тот, кто это сделал, наверное, уже погиб, он был среди королевской дружины, а она сражалась в первых рядах; но нашел бы гадину — своими рукам удавил… и не сразу.