— Для того, кто показывает.
— Не так чтобы, — усмехается Редарет, потом щурится: — Но может быть страшно… даже тебе.
— Тогда лучше второе… — и не нужно ни возраста, ни опыта, чтобы прочесть написанное на лбу «хоть не зря все это будет».
— Хорошо, соберись в дорогу на одну ночь и скажи людям короля, что я беру тебя с собой. Вернешься утром.
— Спасибо, — мальчик встал и снова поклонился.
Редарет вернулся к королю, который вместе со старшими воинами ждал ответа. Говорить пришлось достаточно долго, и не всю правду, а по чести, так не все сказанное было правдой. Тому же Аталамеру не стоит знать эту самую правду, сейчас от его ревностного рвения будет больше вреда, чем пользы. Ничего не случилось, и, если никто не поднимет руку на молодых болванов, не прольет их кровь — и не случится. Вот это пришлось объяснять, и даже припугнуть.
— Наказать, чтоб впредь неповадно было — да. Но чтоб были целы. Если их и услышали, то не отозвались, а вот на кровь — придут обязательно… Ясно вам? — королю ясно, он мудр, остальным нужны зримые подтверждения того, что беда будет отвращена, и это хорошо; хуже было бы, если бы начали спорить. — Пусть три ночи проведут между костров, без воды и пищи, молча.
Слова и глупые мысли выгорят, а если Ночные все-таки надумают воспользоваться приглашением, пока луна еще полна, то никого не найдут, а потом проложенная дорожка исчезнет сама собой. Хорошо, что мальчишки только дурачились. Хорошо, что никто не решил призвать неживое своей кровью. Иначе пришлось бы сниматься с места, искать другой город для жизни, за рекой… король был бы очень недоволен, но оставаться на испорченной земле — навлекать на себя несчастье.
Выехали через пару часов после заката, ехали не так уж и далеко — сперва по дороге, а потом уже через холмы, окружавшие Сербинум, через поля. Наконец, старик остановил коня неподалеку от перелеска, велел мальчику стреножить обоих и отпустить пастись.
— Пойдем за мной, — кивнул в сторону ближайших деревьев, и пошел, не дожидаясь согласия.
Ушли совсем недалеко. Почти у края перелеска росла осина о трех стволах, которые были сплетены причудливым клубком: когда-то в дерево ударила молния, расщепила, но не сожгла. Дерево не умерло, продолжало расти, но искореженный силуэт выглядел тревожно, неестественно.
— Садись, — кивнул Редарет, потом вытащил из пояса острый камень, обойдя вокруг дерева, провел и замкнул круг. — Жди.
Мальчик кивнул. Внимательно посмотрел на дерево, на черту, сел спиной к стволу.
— Что мне можно делать? Чего нельзя?
— Выходить наружу нельзя, пока не рассветет, — Редарет уже устал удивляться, а вот жалеть, что мальчишку никогда не отдадут ему в ученики — еще нет. До чего ж досадно, ну, никто не мешает рассказать ему некоторые вещи, пригодятся. — Засыпать, а то получится, я на тебя даром время трачу. Громко говорить.
— Наружу — это за пределы круга? Спасибо.
— Зато можно послушать меня, — улыбнулся хранитель. Ромейских детей он видал хоть издалека, но достаточно, чтобы понять: вот это — нечто особенное. — Если хочешь.
— Очень хочу, — подумал и добавил. — Мне не во все разрешено верить. Наверное. Но, если можно, я хотел бы знать.
— В то, о чем я хочу говорить, тебе верить предписано твоей верой. Есть ваш бог, ты это знаешь. Есть древние боги, и это для тебя не секрет. Как ты думаешь, это все, что есть на свете?
— Древние верили, что есть духи людей, благорасположенные и не очень. Есть всякая мелочь — полезная, вредная, разная. И есть злые существа разной силы, внизу. Чтобы пожелать зла, достаточно сказать вслух, но это не обязательно прилипнет и большой беды так не сделаешь. Злость нужно написать — на камне, а еще крепче, если на тяжелом металле, на свинце. Написать и отдать земле или воде, лучше в дурном месте. И, если можно, прибить гвоздем. Закрепить. И это, говорят, не у всех получается, а то и по сделавшему бьет. Я говорил королю, у нас трудно наводить злое так, у нас предпочитают по-другому, руками.
— Все так, — кивнул Редарет. — Потому что ваша земля уже очень давно под защитой, а теперь под двойной защитой. На нее трудно призвать зло. Земля, где мало почитают хоть каких-то богов, где не найдешь ни ваших храмов, ни наших защищенных мест — другое дело. Представь, что нужно проложить дорогу по болоту. Придется хорошо постараться, правда? На таком болоте мы и живем. А на нем водится то, что никогда не должно приближаться к людям.
— Но здесь уже очень давно живут люди… наши тоже. Рома сюда пришла поколения назад, а этот город, говорят, был на карте еще до рождения Цезаря.
— Он переходит из рук в руки, меняется закон и обычай. Защита истончается, ослабевает. Нужно быть осторожными, особо тщательно соблюдать все правила. Смотри-ка, — Редарет указал влево, под негустой куст.
То ли лунный свет, перебиваемый мелкими облаками, так играл, то ли там и впрямь что-то было, и вовсе не лиса или другая мелкая зверушка. Тень, полупрозрачная, переливчатая. Неприятная.
— Мелочь?
Спрашивает краем рта, не двигается, боится спугнуть.
— Да, это еще не опасная, может только напугать. Но видишь, как близко к городу, к освященной вашим богом земле? Ночное племя здесь как дома.
— Да… а что могли сделать мы?
— Призвать старших из них. Или их повелительницу.
— Просто тем, что хотели увидеть?
— Просто тем, что позвали. Там, где зовут — им всем открыта дорога. Как дорогим гостям, только они признают лишь свой собственный обычай.
— Что может сделать любопытный дурак, чтобы закрыть дорогу?
— Об этом я позаботился сам, — махнул рукой Редарет. — А ты — запомни, почему нельзя. Остальные или помнят, почему, или просто помнят, что нельзя. Тебе не рассказали. Что ты понял?
— Что если можно развести огонь в очаге, — мальчик все еще смотрел на серебристую тень, очень внимательно, — то это не значит, что это стоит делать засушливым летом на торфянике. Что они могут?
— Вот эти, — Редарет кивнул на мелкую нежить, — почти ничего. Напугать, запутать дорогу, если путник один, заманить в чащу. К старшим. Те — испугать до смерти, убить, увести с собой. Если не хватит силы с ними сражаться. С ними тоже можно сражаться, — задумчиво говорит старик. — Но лучше до того не доводить. Еще могут, — тут он морщится, делает паузу, потом все-таки решает сказать, — уговорить. На… мерзость.
— Какую?
— Отдать себя их госпоже. Ваши служители сказали бы — нечистому духу. Все они, и мелочь, и старшие, служат ей так или иначе.
— Зачем? — тут сразу и удивление, и отвращение, и даже, кажется, испуг…
— Зачем служат?
— Зачем отдают? Зачем человеку себя в чужую власть?
— Ради исполнения желаний. Славы, победы, богатства, удачи в любви, — пожал плечами старик. — Хотят так добыть то, что не могут взять сами. А уж уговаривать-то она умеет. Обещать, пугать, обманывать… верят не только простаки, но и самые умные. У нее для всякого есть слово, как на всякую рыбу есть приманка. Потому — неважно, кто стоит на страже. Такой как я или служитель твоего бога. Лишь бы граница не нарушалась…
— Понятно… хотя я все равно… ух ты… — он впервые стал похож на ребенка. — Какой страшный пришел…
В двадцати шагах колыхалось прозрачное полотно чуть выше человеческого роста. Стало холодно.
— Не так уж забавно, верно? — усмехнулся Редарет. — Вот этого тебе с приятелями не хватало на пиру?
— Нет… это на пир не нужно. Там такое случиться могло, появись там эта штука… как король меня на месте не убил, не понимаю…
— На свежую кровь их бы явилось целое воинство. Вот так-то, мальчик. Смотри, отсюда нам ничего не грозит, а поглядеть еще будет на что…
— Надо было не дурака валять… а сразу спросить, кто видел и знает… На свежую кровь… так вот почему! — мальчик повернулся и пояснил. — Наши всегда не любили, когда людей приносят в жертву хоть кому-нибудь. Убивали за это.
Редарет согласно кивнул — надо было. Выкажи заложник короля Алариха такое желание, хранитель мог бы его развлечь, соблюдя все предосторожности, как в свое время показывали ему, еще ученику. Времена нынче странные: ромейским мальчишкам интереснее, где они живут, чем своим. Может быть, этот что-нибудь запомнит, поймет… или хотя бы испугается, правда, бояться он умеет плохо.