451 год от Р.Х. 20 июня, ночь, Каталаунские поля
Еще до заката Торисмунд назвал бы осмелившегося в одиночку отправиться бродить по полю боя безумцем. Сейчас он знал, что волен идти куда угодно, хоть прямиком в лагерь спрятавшегося за телегами Аттилы. Невидим; словно с головы до пят укрыт волшебным плащом, оберегающим от случайного взгляда, стрелы или брошенного копья. Теплым, ласковым плащом, приятно щекочущим шею меховой подпушкой.
Достаточно было принять решение и встать. Первый шаг дался с трудом: Торисмунд ждал оклика кого-то из дружинников, но оказалось — стал незаметным, неразличимым и для друга, что уж говорить о враге.
Теперь так будет всегда. Стоит только пожелать. Но это лишь начало. Мелкий дар, который подносит посольство, прежде чем перейти к главным. Мимолетная улыбка, которую дарит женщина, прежде чем надменно вскинуть голову…
Стояла последняя ночь полнолуния, почти что ясная, лишь иногда луну закрывали небольшие облака, но и тогда темнее не становилось. Торисмунд шел по полю, вел за собой коня, обходя то груды мертвых тел, людских и лошадиных, то кучки невесть чьих, неразличимых в ночи воинов, собиравших добычу. В первое время он пытался найти уединенное место, потом уже понял, что ошибался: не нужно выбирать путь, надо довериться чутью и внутреннему голосу, и ноги сами вынесут туда, куда следует.
Так и случилось. Придя на верное место, он сразу понял, что оказался там, где и надлежало. Здесь, почти посередине между двумя лагерями, было достаточно тихо и безлюдно. Конь, объезженный и выученный Торисмундом, покорно встал там, где пожелал наездник — без единого звука, лишь недовольно прянув ушами. Жеребцу не нравились темнота, тишина, то и дело разбиваемая лязгом железа и стонами, запах крови, который источала земля. Он ткнулся мордой в плечо Торисмунда, король потрепал коня по шее и сделал десяток шагов вперед.
Хорошее место. Правильное.
Торисмунд вскинул голову, глядя на усмехающийся лунный лик. По нему пробежала смутная тень, потом мелькнула ночная птица, на диво крупная и тихая; после этого ночь уже казалась совершенно недвижной, застывшей. Может быть, ночное светило шествовало по небосводу, а, может, и замерло вместе с ветром, уцелевшей травой, тенями.
Тенями павших на поле боя, ожидавших лишь слова, верного слова, чтобы вернуться в строй, стать грозным воинством, которое последует за своим предводителем. Тени соратников и врагов, всех, кто погиб, встанут вместе, покорные воле Торисмунда…
Так будет.
Тогда не останется земель, завоевать которые не под силу королю везиготов. Тогда слава Аттилы станет лишь трухой, жалкой тенью славы короля Торисмунда, и гунна забудут раньше, чем он умрет, лишившийся силы и могущества. Любая, чья угодно слава померкнет рядом со славой Торисмунда, как звезды меркнут перед луной, а луна — перед солнцем.
Так будет, потому что у короля Торисмунда достаточно храбрости и воли на то, на что не отважился даже его отец. Стать предводителем призрачного воинства, верного и неуничтожимого.
Слова обряда всплывали из памяти… из памяти? Разве кто-то говорил ему хоть когда-нибудь? Когда? Неужели такое было?..
Неважно. Об этом можно подумать после, а сейчас нужно думать лишь о деле. Успеть завершить начатое до рассвета. До тех пор, пока кто-то не прервет его — а такие есть, их можно почувствовать. Сила, как женщина, выбирает самого достойного, наиболее мужественного и решительного. Упусти мгновение, и она отвернется, отдаст предпочтение другому.
Медлить, колебаться и сомневаться было нельзя. Торисмунд чувствовал себя крепостной стеной и тараном, конем и всадником, копьем и мишенью. Тем, что принимало удар и тем, что наносило его. Зыбкое серое марево сгущалось вокруг, его нужно было впустить в себя, удержать и подчинить. Приманить видимой покорностью, готовностью отдаться, уступить — и схватить за гриву, за длинную косу.
Возьми, дразнила тень. Сумей, ускользала из рук. Догони, увертывалась… и звала, смеясь, отступая лишь на шаг, на полшага.
Все слова были произнесены, и земля — заклята его волей, подчинена; остался лишь последний шаг.
Торисмунд медлил; знал, что нельзя останавливаться, уже нельзя, поздно… но все же не мог заставить себя. Тень ласкала, прижималась, касалась жаркими ладонями. Вершина торжества, вожделенный миг обладания — но почему-то торжество казалось и худшим из поражений, извращением, надругательством. Тысячеликая госпожа, заглядывавшая в душу, жадно теребила, требуя большего, предельного слияния и последней жертвы.
Пуста она была, и желала наполнить себя, обещая в ответ власть над тенями и призраками, безграничную, как она сама, вечную и непобедимую.
Богиня, не ведающая алтарей, принимающая любое поклонение, и одаривающая щедро, так щедро… а взамен желающая лишь знать. Видеть, чувствовать, жить. Не знать, нет — познавать. Все сущее. Чужими глазами, чужими ушами, руками. Всего лишь этого. Взамен же — все, что только пожелает открывшийся ей навстречу. Отдавшийся.
Всего лишь крови просила Она, добровольно отданной крови, малой толики из той, что уже была пролита здесь, но крови — отданной Ей, во имя Ее, чтобы насытить Ее жажду.
Только этой малости. Только этой невозможной, неописуемой жертвы.
Торисмунд давно уже держал в руке нож, и осталась лишь — поднести его к груди, одно движение, и свершится, будет подведен итог, и сила подчинится ему, Она подчинится…
Вместо этого был ослепительный, нестерпимо злой свет, и совсем другое лицо, другие глаза, глядящие прямо в душу, темные и одновременно яркие; другой взгляд — не жадный вовсе, укоризненный и сочувственный сразу. Материнский. Эта женщина ничего не обещала, не сулила награду и не пленяла могуществом. Она была силой. Тени шарахнулись от нее прочь, ускользая из рук, разбегаясь подальше от золотого солнечного света, которым струились чужеземные одежды гостьи.
— Нет, — хотел вымолвить Торисмунд, но не смог произнести вслух даже единого короткого слова.
Через мгновение ему стало не до того. Ржание коня, захлестывающий плечи аркан, толчок в спину, земля, ударившая в лицо… тьма. Никаких теней, никакого света. Только тьма, забвение, ничто.
451 год от Р.Х. 20 июня, ночь, Каталаунские поля
Старость — это не когда после боя хочется лежать и больше никогда не подниматься. Такое случается и в двадцать, и в двадцать пять — смотришь, как муравей ползет по травинке, и кажется, что век бы за ним следил… Старость — это когда ты даже не пытаешься встать, потому что знаешь — не получится. Сейчас — не получится. Нужно немного подождать. А потом ты все же встаешь и начинаешь отдавать распоряжения — не на Торисмунда же тебе полагаться… но на каждую мысль уходит слишком много сил, и когда список дел иссякает и ты снова имеешь право сесть, лечь, закрыть глаза, забыть об окружающем мире хоть на какое-то время, ты вдруг понимаешь, что медлителен был не только ты — у всех, с кем ты говорил сейчас, глаза будто затянуты мутной белой пленкой. А еще на холме тихо. Неприлично тихо для вечера после тяжелого, да, очень тяжелого, но удачного боя.
Противник отошел и заперся за повозками, внезапность в таких условиях он себе не обеспечит, да и темнеет уже, но с Торисмундом поговорить нужно. Похоже, что ночью жди неожиданностей.
Не ночью. Уже. Потому что чуть ниже по склону сидят или лежат вповалку люди из дружины наследника. И старший их, Атанагильд, сидит… а самого наследника нет. И… и коня его нет. Старость. Пропустил…
Он оглядывается — да, его собственные люди не замерли, заняты делом, но двигаются как осенние мухи. У трех букеллариев рядом с ним глаза ясные — на остальных смотреть не хочется. И кажется, сносит их, даже к водоносу за водой никак не пройти по прямой — будто какая-то сила все время тянет вниз, в долину.
Он сводит ладони перед собой, смотрит на руки. Эта сила не входит без приглашения, не может. Значит, кто-то ее сюда пригласил — или хотя бы откликнулся.
В составе гуннского посольства в Толосу приезжал старичок — не то колдун, не то непонятно что. Об этом рассказывал сенатор Авит, его собственный посол. Людей Аттилы Теодерих отпустил назад с честью, а вот старичка приказал убить. И после этого очень быстро, удивительно быстро пошел на союз с Ромой. У Теодериха, у покойного уже Теодериха были к тому веские практические причины — займи Аттила восточную часть Галлии, границы его владений подошли бы к везиготским вплотную, а какой Аттила сосед, все уже хорошо поняли. Но эти причины существовали и до того, как король принял послов — а тогда он еще думал, колебался. А как встретился со старичком — перестал. Авит рассказывал, что по слухам колдун предлагал королю везиготов власть не только над живыми, но и над мертвыми. И добрый христианин Теодерих, конечно, такого непотребства не потерпел.