— Что значит «превратил»?
— Кто вперемешку землю, божков языческих и Пресвятую Деву в помощники призвал и именем своим клятву подтвердил?
Что?..
— Если бы это так действовало, у меня бы в армии людей не осталось…
И не в армии тоже, если вспомнить, какие цветистые обороты можно услышать на улицах Города. В Равенне нет, в Равенне все же осторожничают.
В мыслях апостола отчетливо обозначилось вразумляющее бревно. Увесистое вполне. Мечты остались мечтами, наверное, только по отсутствию надлежащего бревна поблизости — если и было что, все растащили на укрепления.
— Тебе же ответили. Все, кого ты позвал, — некоторая часть призванных заставила посланника брезгливо скривиться. — И такое получилось — ну, может, на Страшном Суде и распутают…
— Где получилось и что именно? — кажется обещать себе больше не поминать никого и ни при каких обстоятельствах немножко поздно. Но все-таки странно — чтобы вот так всех чохом одной фразой, закрученной, правда, с перепугу… но все-таки всего лишь одной фразой — Аттила вон своего гостя сколько приманивал, сколько добывал, какую цену заплатил, а тут одной формулировкой всех подряд зацепило.
— В тебе, неразумный! — страдальчески возопил апостол.
— Вы посланники. И даром языков наделены. И призваны объяснять. Объясни, пожалуйста, так, чтобы я понял.
— Я был призван — вызвался я — тебя с этого поля вывести, несмотря на то, что тебе судили — и по справедливости судили, между прочим! — рассердился апостол, даром терпения наделенный не слишком щедро. — Вот это я должен, ибо обещал, и от Господа на то милость получена! А непотребство твое я разъяснять уж точно не призван, и нечего мне указывать, чего я призван, а чего нет, мне уж виднее как-то!
— Хорошо, — легко согласился человек. — Первого уже много, с верхом, и вряд ли я смогу тебя когда-нибудь за это отблагодарить.
— Жену отблагодаришь. И уж отблагодари так, словно меня тут и вовсе не было, а только все она, — улыбнулся посланник.
Жену? Слова про единую плоть тоже, видимо, нужно понимать буквально. В нашем случае, так точно, удивляться нечему. Куда ты, Гай, туда и я, Гайя… меня непонятно до чего язык довел — и Пелагия им что-то такое отвесила, что механизм заскрипел и дал обратный ход. Тоже, видимо, выражения выбирала.
— А что касается твоих клятв — вот подумай же, что получится, если сложить землю, старых божков, Истинного Бога и тебя самого… вместе с твоей тогдашней должностью.
Не дождавшись ответа, Фома вздохнул:
— Благословение свыше тебе было. Богоматерь сказала, что случится по твоему желанию, вот и стало.
По моему желанию. А я… я фактически заклял себя на страну и сказал, что оно не пройдет. И оно не прошло — ни тогда, ни сейчас. Условие исполнено. То-то Аттила смеялся, когда мы про нежизнь заговорили.
— Это навсегда? — с омерзением спросил ромей.
— Пока что — до конца твоей жизни.
451 год от Р.Х. 21 июня, ночь, Каталаунские поля
— Чтоб тебе провалиться… и передо мной возникнуть! Чтоб тебя гунны… с почетом сюда доставили! Чтоб тебе фурии… объяснили, что такое совесть и охраняли по дороге!
Майориан знал только одного-единственного на свете человека, способного устроиться так ловко, что его даже выбранить от всей души невозможно, не поймав себя трижды на каждом слове. К несчастью Майориана, человек этот был его командующим, к троекратному несчастью Майориан был его заместителем, правой рукой, так что таинственная пропажа патриция означала одно: теперь командование переходит к Майориану, если он, конечно, сумеет это право отстоять. На время — и лучше не думать, что навсегда, не думать…
Безумия на этом поле хватало и без подобных предположений. Ладно, везиготы — хотя какое там ладно, после гибели короля Теодериха они с Торисмунда глаз не сводили, особенно личная дружина, но, допустим, на варваров помрачение рассудка нашло. На всех и сразу, особенно на Атанагильда, да? На этого — Майориан вспомнил здоровенного варвара лет под сорок, который, кажется, был на полголовы выше Торисмунда, а сыновей покойного короля Господь ростом не обидел, — найдет помрачение, как же. Это его нужно по голове ударить. Раз так десять подряд древком копья с размаху, а лучше сразу топориком. Такого точно не случилось за время обороны холма — голова была цела и с виду, и, судя по внятности речей, изнутри.
Голова в порядке, а наследник короля, без пяти минут король — пропал у старшего дружины из-под носа, при этом никакая слепота везигота не поражала, Майориан это точно знал, и глухота тоже. Насчет глухоты проверено, даже с лихвой, и если бы не обстоятельства — быть дипломатическому конфликту…
Ладно, это варвары. Ни для кого не секрет, что у наших важнейших союзников в армии некоторый… беспорядок. Но букелларии? Личный отряд командующего?! Они, конечно, тоже варвары — у нас уже два века решительно везде варвары, сверху донизу — но эти-то выучены, вышколены почти идеально. Почти — потому что ничего истинно идеального в материальном мире быть не может. Кто-то из столь любимых командующим аттических пустозвонов так говорил. Или не так, неважно. Важно, что вот эти-то не то что не должны были, просто не могли упустить из виду начальника.
Кроты неприличные. Остолопы несказанные. Дураки невыразимые. Как, ну как?..
Вот здесь лежал. Отдыхал. А теперь не лежит. Да, вот не лежит. Очевидно, невероятно и факт. Давно? Неведомо. Куда ушел, с кем? Неизвестно. А везиготский наследник куда девался? Кто ж его знает. Не подходил, точно.
Не подходил, клялся и Атанагильд. Впрочем, Атанагильд своего подопечного ухитрился потерять, не моргнув глазом. Или как раз моргнув. Он моргнул, а Торисмунд возьми и исчезни за это время…
Майориан не скорбел бы, пропади везиготский наследник пропадом безвозвратно. По его ощущению, долговязый светловолосый молодой человек — да уж, прямо юноша! кажется, ему двадцать пять или около того, — был редкостным болваном. Перечень достоинств Торисмунда начинался и заканчивался одним словом: храбр. В этом не откажешь, храбр невероятно… и не по-умному. Все остальное — сплошь недостатки. От невероятных, кому угодно на зависть, амбиций, пока мало чем подкрепленных, до столь же невероятной бестолковости. Быть бы парню декурионом, и всем настало бы счастье, даже самому Торисмунду.
Брат его, Теодерих, королевский первенец — совсем другое дело. Даже удивительно, что от одного отца произошли столь разные во всем потомки. Общего — только рост, впрочем, при этом Торисмунд за Теодерихом спрятаться может, и не приметят. Далее начинаются различия. Теодерих обходителен, скромен и упрям по-хорошему, точнее даже — настойчив. Торисмунд надменен, шумен и вспыльчив. Если везиготы выберут королем громогласного и самоуверенного бахвала, прельстившись происхождением его матери, то сделают большую глупость. Очень большую… а Торисмунд сделает всем очень большой подарок, если не вернется из ночной прогулки. Аттилу он, что ли, в плен взять решил, герой непобедимый?..
Майориан проклинал везиготского почти короля, чтобы как-то отвлечься от мыслей о том, что будет, если утро настанет, а командующий так и не найдется. С патриция сталось бы преподнести заместителю этакий подарок. Необходимость принять на себя командование, а перед тем — вырвать его из зубов Рицимера. Майориан представил себе ехидно приподнятую бровь патриция и какую-нибудь милую фразу: «неужели ты не справишься?», и сплюнул. Справится, потому что деваться некуда. Останется в лагере на холме, потому что не может, никак не может позволить себе роскошь сорваться вниз, в темную ночь, как бы ни хотелось. Спасибо, командующий, ты все предусмотрел, и это — тоже, чтоб тебе фурии, все три, очень, очень внятно объяснили, что такое совесть!.. Может, хоть у них получится?
Майориан любил и умел орать, когда нужно было, громко, расчетливо и совершенно спокойно, крайне редко теряя голову даже когда чужим казалось, что он сейчас от негодования лопнет. Нет, не лопался обычно, а вот впечатление нужное производил. Теперь он стоял в шаге от последнего костра — и в полушаге от настоящего рева, того, когда мир делается прозрачным и глухим, а голова пустой и звонкой.