— Не думаю… да и он не думает. Дело не в цене, дело в самой вещи. Ты видел, как твои пьют вино, когда распробуют? Что будет с таким, если дать ему неиссякающий бурдюк?
— Так я и предлагаю — тебе, а не им, — вот это хозяин прекрасно понимает; сам он не боится стать рабом вина, еды или даже крови. Просто не умеет. Другие — еще как умеют… но не старый знакомец, сидящий рядом.
— Я бы не взял этого даже на твоем месте… а на своем — помнишь, я спросил, хочет ли оно быть живым? А ты поправил меня, сказал, что оно желает познания. Для меня это — одно и то же. Ты и оно — вы стремитесь к разному, будете мешать друг другу, можете договариваться. Я и оно — мы будем стремиться к одному. Я не знаю, как быстро я зайду туда, откуда не смогу вернуться. Может быть за месяц. Может быть за год. А может быть за день… Я хотел бы знать, но пробовать я не стану.
Это не вся правда. Это меньшая ее часть. Сотая доля. Но ее может хватить.
Младший собеседник за одну половину мгновения — верхнее веко падает вниз, — понимает, что загнал себя в ловушку. Потому что ему нужно было оборвать гостя еще на половине. Жестко оборвать, так, чтобы разговор не воскрес до утра. Не дать Ей услышать. Однако, это глубоко против его природы: с уважаемым гостем так себя не ведут никогда.
А в капкан уважаемых гостей заманивают, обещая им гостеприимство? Вот только хозяину самому подстроили каверзу, сделали из него приманку в ловчей яме… и что гораздо хуже — предателя и нарушителя закона степи!
Еще хозяин понимает — впервые — что гость, возможно, знал, о чем говорит… и знал лучше, чем сам гунн. Она не союзник, она — владычица… пытается быть владычицей, и можно ли подчинить ее своей воле, придется выяснять прямо сейчас.
Но слова сказаны, слова услышаны — и что он теперь может сделать?.. Вторая половина мгновения ему уже не принадлежит, а пока наступит следующее, пока он не перехватит поводья, случится многое.
Стало темно. Резко, ударом. Темно — но все видно. От окончательно ошалевшего щегла под третьей, да, именно третьей нижней веткой, до кузнечика, до стайки серебряных рыб в реке и мухи, которой предстоит быть съеденной через два удара сердца… чьего сердца? Рыбьего, конечно, потому что у гостя сердца больше нет. И тела нет.
Тьма — не тьма, а действительно тень, серая, как грозовая туча, как сланец, как гранит, если бы гранит мог стать подобным болотной воде, а туча обратилась раухтопазом. У нее — кто сказал, что бесплотное не может быть им или ею? неправда, — тысяча лиц, сменяющихся каждое мгновение. Разных — молодых, старых, детских, и все красивы, страшно красивы какой-то прозрачной, светящейся изнутри пустотой, и у всех глаза — черное-в-черном, а их собственными глазами — разноцветными, какие только бывают у людей, — смотрит Она сама.
Рядом. Вокруг. Везде. Только не внутри — пока еще…
Одно из лиц задерживается дольше — юная женщина, серебристые косы венцом, правильные черты… маски. Посмертной маски из алебастра, а внутри — призрачный, то ли иссиня-белый, то ли голубоватый болотный огонек.
— Ты упрям, мне это нравится, — хрустальный смех, только этот сосуд дал трещину, вот и смех слегка фальшивит.
Ей не нравится. Ей не нравится, потому что… потому что на самом деле она не любит противостояния — как он не любит войну. Просто тех, кого можно взять легко, потом хватает ненадолго. И остается от них совсем мало, а то и вовсе ничего. А наполнить нужно не чашу, не цистерну… она меньше мироздания, но так ненамного, что человеческому взгляду не уловить разницы.
— Тебе не сказали главного: я никогда не убиваю, — говорит героиня варварской сказки про королеву дальнего севера. — Никого.
Сейчас она не лжет. В каком-то смысле не убивает. Просто забирает все, что составляет человека. Все. Первый шаг, последний шаг, улыбку матери, голос соседа, кровь на копье, поцелуй, оплеуху, песню за углом… То, что остается, само не желает уходить: некуда, незачем, непонятно даже — как.
Королева-тень оценивающе всматривается в своего пленника, размышляет, колеблется. Потом — это чувствуется — жажда побеждает желание сыграть в кошки-мышки.
То, что есть у пленника, хочется отнять, и лучше сейчас, срочно, немедленно… он — неповторимый, единственный; впрочем, для нее все — единственные, но большинство отличается лишь как два булыжника, от сотворения мира провалявшихся на земле рядом: тут скол, там щербинка — а так одно и то же.
Прикосновение то ли холодного шелка, то ли мягкого серебра…
Человек смотрит на нее, не глазами смотрит, непонятно, чем вообще смотрит, чем-то. Она… она слишком стара. Слишком устоялась в своих привычках, вошла в колею — он такое видел. Она все делает неправильно. Она берет по одному — и так и роняет в провал. И они висят там, в пустоте. Нет взаимодействия, нет нового опыта. Только то, что было сразу собрано. Конечно, ей этого не хватает — а изменить-то нужно так немного… чуть-чуть подвинуть, столкнуть — и из этой взвеси начнет формироваться кристалл…
Тогда она сможет расти, сама в себе.
То, что было легким, вскользь, касанием возвращается назад, впивается жалом москита, пытается пробиться внутрь. Очень настойчиво, очень. Это уже не прежняя жажда, это точное, полное — насколько ей дано, — понимание того, что человек мало что нужен… зачем именно он нужен. Именно этот. Она не ошиблась — единственный. Возможность измениться.
И вот это — уже всерьез. А барьер… барьер держит плохо, потому что там, впереди — задача, возможность… То, что может предложить тень, не важно, не нужно, а вот то, что можно сделать с ней, из нее… превратить в существо то, что никогда им не было…
Он не любит войну… но воевать он умеет. Рыбе муху, собаке мясо — да? Аттиле — власть, ему — работу?
Беда в том, что не за что удержаться — то, что всегда помогало, всегда останавливало, сейчас тянет вперед… Нечем отгородиться, ничего нет… да плевать, что нет.
— Мария и Минерва… водой и огнем, и землей, именем своим, всем, что есть, всем, во что верят, всем, что до меня и после меня, истинным богом и старыми богами клянусь, ты не пройдешь! Если у меня нет ничего, чтобы ответить, я стану тем, у чего есть. Ты. Не. Пройдешь.
Человек не видел, не мог увидеть, как за его спиной, по левую и правую руки, встали две женские фигуры, окруженные светом — истинным, не отраженным. Роза в руке одной, сова на плече — у другой. И цветок, источающий алое сияние, был не менее грозным оружием, чем когти огромной птицы… вокруг женщины с совой теснились другие фигуры, поменьше, едва различимые. Обе соперницы сейчас стояли вместе, плечом к плечу, не споря друг с другом.
«Ты не пройдешь!» — разноязыкий хор.
Вода, огонь и земля из слов обернулись силами, и встали тройным щитом, поднялись волной раскаленной лавы, окруженной молниями: ты не пройдешь.
Королева треснутого хрусталя отступила на шаг, готовясь ответить, нанести удар или хотя бы показать незваным гостьям, что она держит в своих руках жизнь добычи — но ее ударили в спину. Тот, кто казался таким верным, тот, кто и начал разговор… ударил, предал, потащил внутрь, лишил возможности действовать.
А со стороны, оттуда, где стояли четверо телохранителей, все выглядело… да никак, в общем, не выглядело. Двое разговаривали, сидя рядом на бревне, ненадолго замолчали, потом один соскользнул на землю… а второй замер, удивленно, должно быть — вроде ж пили умеренно. Большого переполоха не случилось.
451 год от Р.Х. 21 июня, день, Каталаунские поля