— Кто вам запретит — и как — отдать все, что вам оставлено, кому угодно?! — загремел апостол. — Нет таких сил и способов, нет! Преемники Петра — люди, кто же им может закрыть эту дорогу, кроме их собственной совести?!
Пауза. Майориан внимательно смотрит на человека, удивительно похожего на изображения Господа, только чуть постарше и с вечной ехидцей в глазах. Он лжет? Недоговаривает? Или на небесах то же, что и на земле — у одних планы, у других тоже планы, и никто ни с кем ничего не согласовывает? Один впоследствии ослепший бедняк кое-что рассказал Пелагии, супруге командующего. Майориан хорошо запомнил этот рассказ, а сон, в котором ему являлась богиня, вспомнил — и больше уже не забывал. Интересно, какая совесть позволила определить судьбу живого и якобы свободного человека, да так, что вот этому бородачу пришлось встревать, вступаться и жаловаться самому Господу?.. И как Господь мог не знать?
— Второе… можем и мы, но либо второе, либо третье. Думай, чего ты больше хочешь. Одно не только в наших силах. И если ты откажешься, найдется и другой, — серо-голубой взгляд упирается в Майориана.
— Третье, — кивает командующий. — Запрещать не нужно. Но неужели так сложно… напомнить о себе? Блаженны те, кто не видел и уверовал, но и те, кому потребовалось увидеть, не были оставлены, если я не ошибаюсь.
Бывшая статуя улыбается, кивает.
— Вот так-то лучше. Напомнить — отчего ж нет, но прищемить — этого нельзя. Ну что ж, пойдем? — бородатый поднимается, протягивает широкую ладонь.
Майориану делается очень, очень нехорошо. Он что-то упустил, важное, слишком важное. Сейчас здесь произойдет то, что случаться не должно…
Командующий слегка наклоняет голову и Майориану в который раз совсем не нравится его улыбка.
— Я, по мере сил и наличия свободного времени, провел некоторые разыскания. Я вполне уверен в том, что договор становится действительным с момента согласия. Но в силу он вступает после смерти тела. И эти два события не обязательно должны совпадать по времени. Если ты хочешь, чтобы я пошел с тобой сейчас — а у меня здесь довольно много дел — то на другую чашу весов лучше положить что-нибудь еще.
Глаза апостола темнеют, наливаются штормовой синью. Майориану очень не нравится этот взгляд, все то, что он обещает, он не хотел бы стоять напротив бородатого, окажись у того в руках лук или копье, но этим — им же необязательно носить оружие, они сами оружие… и потому Майориан делает шаг вперед. Полтора шага — прямо и вправо. Перекрывая линию… взгляда.
— Ты думаешь так же? — гроза, и молнии, и почти черное небо над морем, — Ты определил границу. Тебе тоже понадобятся уговоры и дорогие подарки, чтобы встать на ней?
— Не понадобятся, — улыбается Майориан, а гроза и шторм — не страшны, ничего такого, море — это прекрасно…
И его — в кои-то веки — не пытаются убрать назад, за спину, в безопасное место. И не потому, что не могут.
— Не понадобится, — смеется Майориан, а море рано или поздно отступит и утихомирится, — потому что я — перед тобой и перед всеми, кто меня слышит — отрекаюсь от богохульного чародейства, и именем своим клянусь, что никогда, слышите — никогда! — не вернусь к нему!
Море и впрямь отступает, шторм улегся, и вот — пожалуйста, золото и лазурь, теплая волна ласково скользит по прибрежной гальке…
— Ты сказал и был услышан, — с мягкой улыбкой кивает апостол.
— Кажется, — спокойно говорит командующий, — выбирать придется из одного.
— Что ж, — разводит руками апостол. — Мы подождем. От тебя и здесь, в конце концов, много пользы, — он опять подмигивает, потом смотрит на стоящего в полушаге Майориана. — Доверчив ты… не по годам. Не нравишься ты мне.
По улыбке, по тону — поверить в это почти невозможно — кажется, дело обстоит ровно наоборот, но если они и впрямь не умеют лгать, придется поверить, что не нравится, это просто прекрасно, потому что взаимно… погоди-ка. Доверчив? Кому же это он напрасно доверился?
«Использовать эту силу, как ты знаешь, можно только посмертно… Завести ее на себя и сделать безопасной, имеют право только два человека…»
— Ты понял, — кивает апостол.
Мгновение — и меркнет свет, и статуя — просто статуя, деревянная, работа грубовата, но похоже на оригинал.
Майориан очень медленно разворачивается кругом. Смотрит — сверху вниз, сжимает пальцы в кулак.
Невысокий человек — не толстый и не тощий, волосы цвета перца с солью, возраст не разберешь… — летит в угол, ударяется спиной о стену, сползает по ней, несколько раз дергает головой, приходя в себя, потом смеется — так, что хочется его ударить еще раз.
— Прости, — говорит он, — но мне нужно было, чтобы у них не осталось выбора. А чуму мы купим в другом месте.
— Ты, — говорить трудно, Майориан едва ли не задыхается от гнева. — Ты… дрянь. Ты меня обманул. Ты заставил меня отказаться. От того, что я сам наболтал! Это я должен был за все отвечать, я! Я это сделал. Я сказал. Мое дело…
— Успокойся. Это не ты наболтал. Это я наболтал — и много раньше. Когда я встал на эту дорожку, ты еще не родился. А благодаря тебе мы оказались в очень удачном положении — и получили возможность торговаться.
— Там должен был стоять я. Я думал, что речь идет… о власти над мертвыми. Дурак… у меня же ее никогда и не было. А вы оба говорили о границе. Моей… уже не моей, — остались только горький смех и пустота. — И о тысяче лет. Получается, я на тебя перевалил то, за что должен был отвечать сам!
Командующий встал, отряхнул ладони… сделал несколько шагов — теперь он хромал заметно больше — запрокинул голову, разглядывая что-то там, наверху, а может быть, разминая ушибленную шею.
— Никто ничего не должен. Это вопрос сроков, выгоды, эффективности и наличных сил, Майориан комес. Война и политика.
— Это не война. И не политика, — это невесть что, но сил спорить уже почти нет, выдохся, и до чего же стыдно, что не удержался, поднял руку на старшего… — Неужели ты не понимаешь?..
Не понимает, улыбается… ловит пылинки в солнечном луче. Он любит вещный мир, от океана до вот этой солнечной пыли, это Майориан давно заметил.
— Я действительно разбирался… согласие и исполнение и правда не обязательно должны совпадать по времени, но обычно с этим долго не живут, хотя я собираюсь попробовать. А мне все-таки не тридцать и не сорок, и даже не пятьдесят. Ты налоговую реформу откуда проводить будешь — из-под камня?
— А ты мне советы с того света подавать будешь? — все говорят, у Майориана есть чувство юмора, ну и где же оно, когда нужно?
— Вряд ли. Поскольку на тот свет я попаду еще нескоро…
Да, действительно очень нескоро. Один отрекшийся дурак проживет еще лет десять, может, двадцать или тридцать, едва ли больше — и отправится… вверх или вниз, там видно будет, судя по всему — вниз. А командующий останется между двух миров. Там, где поле, ночь и вечное сражение… но сражаться уже некому, значит, в темноте и в одиночестве.
«Я его сейчас еще раз ударю, — думает Майориан, — я просто не знаю, что с этим делать, как это принять, как согласиться… а уже поздно, все решено и сказано — и что теперь?»
— Тогда, после границы… ты так злился поначалу, потому что сразу понял, что с тобой будет?
— Да. И еще потому, что сказал Аттиле, что мог бы, наверное, остаться вот так… если бы это служило какой-то цели. Сам себе накаркал, получается, трех дней не прошло, — командующий коротко рассмеялся, — Так огорчился, представляешь, что не сразу вспомнил, что слова-то произносил ты… А, когда вспомнил, понял, что ничего еще не определено и решение, при необходимости, можно выгодно продать — как видишь, так оно и вышло.
Помолчал…
— Я бы не стал тебя вводить в заблуждение, но я представить себе не могу, во что нам может обойтись война с армией одержимых. Даже если помощь от Маркиана придет вовремя… А ведь все наши соседи никуда не исчезнут, даже если мы разобьем Аттилу, а потери мы восполняем… ну, ты сам знаешь. Лучше как сейчас. Надежнее.