Она тоже закончила и села рядом с ним, глядя ему в лицо. Я нашел угол и заснул.
Проснулся я от света, падавшего мне в лицо. Иронель была рядом, ее лицо было бледным, как камея.
– Ричард, я боюсь за Питера.
Я встал и подошел к нему. Он лежал в постели на спине. Его глаза были закрыты и запали, лицо обтянуто, как после пытки, кожа стянулась к ротовому отверстию, хрип проходил меж стиснутыми зубами, а руки бегали по покрывалу.
– Нет… – выталкивал он слова. – Никогда… согну колено-лучше… вечное разрушение… – Его голос перешел в шепот.
Я приложил пальцы к его шее. Он был горяч, как свежевыкованный чугун. Рана у него на лбу опухла и воспалилась.
– К сожалению, – сказал я, – нам нужны лекарства, которых у нас нет.
– Ричард, – сказала девушка, – Чааз говорит, что мы должны принести Питера к нему.
Я взглянул на нее. Ее глаза были большими и темными, волосы – искрасно-черными, влажный локон лежал на белой коже.
– Мы не должны трогать его.
– Но Чааз не может попасть сюда, Ричард.
Я посмотрел на Рузвельта. В медицине я много не смыслю, но мне приходилось видеть умирающих, поэтому я поднял его. Девушка прокладывала дорогу вниз сквозь темные залы, среди черных лиан, упавших статуй наружу, в аромат ночи.
В центре заполненного сорняками сада в сухом фонтане прыгали каменные русалки. Иронель потянула в сторону ветвь с листьями от скрюченного дерева, проросшего сквозь трещину в бассейне, и обнажила отверстие. Каменные ступеньки вели вниз под небольшим углом в аромат грибницы и сырой глины. Иронель вела. В помещении на дне она сверкнула моим фонарем на прогнувшиеся полки, загруженные пыльными винными бутылками. У дальнего конца в стене был пролом, как гигантская крысиная нора. Оттуда тек запах, как из обезьянника в зоопарке.
Иронель, кажется, к этому привыкла. Она подошла к отверстию и позвала:
– Чааз, это я, Иронель. И Ричард, мой друг. Мы принесли Питера!
Оттуда донесся звук, как будто вдали перемалывали друг друга валуны под землей. Иронель повернулась ко мне.
– Чааз говорит, что мы можем внести его.
Я вошел в отверстие и начал спускаться; это был туннель с ровными стенками. Он извивался, углублялся, кончаясь сложной стеной шишковатой сырой кожи, блокировавшей туннель. Иронель направила свет на стену, и я увидел, что это было лицо с широким крючковатым носом, запавшими веками, которые поднялись, чтобы показать блестящие глаза размером с баскетбольный мяч, только шести футов в диаметре. Под стать глазам были волосы на щеках, грубые, как шерсть мамонта, и наклонный сморщенный лоб. Там, где не было волос, кожа была черной, чешуйчатой и морщинистой, как зад носорога. Под пурпурными краями губ виднелись концы, обломанных зубов размером с могильный камень торговца. Рот открылся, и загрохотал голос.
– Он говорит, положите его сюда, вниз, – перевела Иронель. Я сделал, как она просила, и теперь Рузвельт лежал смертельно бледный, похожий на труп.
Глазищи чудовища блуждали по его телу. Из огромного рта выпятился язык, похожий на розовое перовое одеяло, проверил воздух и ушел обратно.
– Этот заставил подвигать скалы? – Мощный голос на этот раз прогудел ясно – или, может быть, я научился понимать речь землетрясения.
– Он не знал, Чааз, дорогой, – умоляющим тоном сказала Иронель. – Он не хотел повредить.
– Камень ранил меня, – сказал Чааз, поворачивая свою гигантскую скулу так, что в поле зрения появился край черной, запекшейся раны, достаточно большой, чтобы вложить руку.
– Бедный Чааз – это очень сильно тебя ранило?
– Не очень, Иронель. – Лицо вернулось на место, поднялось, и слеза, что могла бы наполнить чайную ложку, растеклась внизу по кожистому лицу. – Не волнуйся из-за Чааза, Иронель. С Чаазом все в порядке.
– А ты можешь помочь Питеру?
Невероятные глаза снова повернулись, уставившись на бессознательное тело, веки пошли вниз, наполовину скрыв глаза подобно сморщенным кожаным заслонкам.
– Я попытаюсь, – прогрохотало чудовище. – Я чувствую место ранения… там. Плохая, плохая рана… но не из тех, что убьет Питера. Нет, там есть что-то что давит – там и там! Но я вытолкну… вытолкну… их снова… – Его голос перешел в бормотание, похожее на потрескивание краев ледника при весеннем таянии.
Рузвельт шевельнулся, издал невнятный звук. Иронель положила руку на его лоб. Я держал свет и видел, как на его лицо медленно возвращаются краски. Он вздохнул, без перерыва задвигал руками, затем снова затих. Его дыхание стало легче.