Но тот сказал:
- Ты же мой друг, ты, дурак.
И исчез за дверью. Ступеньки лестницы, ведущей наверх, в спальни, заскрипели под его быстрыми шагами.
Тёма бухнулся на ковёр и вгрызся зубами в костяшки пальцев, чтобы хоть немного прочухаться.
- Ты мой друг, - повторил он слова Роста и горько оскалился, - мой друг... а друзей не ебут.
Ладно, Ростислав Прохоров. С тобой придётся действовать по-другому, только и всего.
* * *
- Мается, мается, то грешит, то кается,
То ли пыль на поле, то ли отчий дом,
Мается, мается, то заснет, то лается,
А все не признается, что все дело в нём.
Вроде бы и строишь, а все разлетается,
Вроде говоришь, да все не про то.
Ежели не выпьешь, то не получается,
А выпьешь - воешь волком
Ни за что, ни про что...
- Да это же про меня! - полудурашливо, полуобиженно заявил Тёма, когда Рост отложил гитару. - Мой портрет, ну сознайся же! Сознайся, пра-ативный! - и прыснул, а Рост привычно воздел глаза к потолку студии, будто бы его украшали, как минимум, фрески Микеланджело нашего Буонаротти.
На самом деле, как бы Тёма ни ёрничал сейчас, горло у него болезненно сжималось, и в глазах щипало. Он уже понял, что все свои взрывные и жаркие эмоции, которые Рост всегда держит в железном кулаке, выплёскиваются, выхлёстываются у него песней.
И он так видел его, Тёму!
Напрострел.
- Мается, мается, то заснет, то лается,
Хоть с вином на люди, хоть один вдвоем,
Мается, мается, бог знает, где шляется,
А все не признается что все дело в нём.
Может, голова моя не туда вставлена,
Может, слишком много врал и груза не снесть,
Я бы и дышал, да грудь моя сдавлена,
Я бы вышел вон, но только там страшней, чем здесь...
Тёма не знал, сможет ли он вообще это спеть после того, как композитор, Илья вместе с Дэном обработают новую песню в общей музыкальной стилистике их проекта, "убрав бардовость и подлив попсы", как говорил отец. Эта песня оказалась слишком больной и слишком "его". До того, что дух захватывало.
Шутливо замахнувшись, он потыкал Роста кулаком в твёрдое плечо:
- Колись давай!
- У тебя мания величия, - довольно ухмыльнулся Рост, - переходящая в манию преследования и обратно. Но да... когда она пришла, я думал про тебя, долбоёб ты хренов.
Он всегда говорил про свои песни именно так: "Она пришла". Будто бы каждая из них была живой девчонкой - шалавистой, непутёвой, яркой, нежной, красивой до одури, и каждой из них Рост отдавался так же самозабвенно, как отдавался бы такой вот красаве. Отдавался и брал. И отдавал своих девчонок ему, Тёме. Делился так же щедро, как поделился бы едой, деньгами, временем, силой, самой своей жизнью.
- Польщён, - Тёма глубоко вздохнул. У него даже в боку закололо. - Польщён тем, что стал твоей Музой. Но, чёрт, Рост, я не представляю, как я буду это петь! Смогу ли.
- Лучше тебя мои песни никогда и никто не споёт, - сказал Рост тихо, серьёзно и даже сурово. - Я сам не спою так, как ты.
Тут Тёма совершенно охуел. Он постоял, поморгал и снова хрипло выдавил дурацкое:
- Польщён...
И поспешно скрылся в подсобке, примыкавшей к студии, где можно было переодеться и где у них стоял кофейник. Он чувствовал, что в спину ему упирается не только взгляд Роста, но и отцовский обеспокоенный взгляд.
Отец всегда за него волновался, Тёма это знал. Волновался, но Тёме своего волнения не показывал, и за это Тёма тоже был отцу благодарен.
А Рост, конечно же, немедля просунул голову в подсобку:
- Ну чо-о ты? - протянул он растерянно.
- Через плечо, - буркнул Тёма сварливо, колдуя над кофейником. Привычные действия успокаивали. - Ты меня раздел перед всем миром, ты, зараза, наизнанку вывернул... и хочешь, чтоб я это пел! - он покосился на виноватое и смущённое лицо Роста и, поколебавшись, выпалил: - Ты и вправду обо мне вот так вот думаешь?