Я надеюсь, российским читателям понравится этот роман. А пока все, что мне остается, – это попрощаться, процитировав Оливера: «Давайте!»
Часть I. Если не потом – то когда?
– Давай! – эта фраза, этот голос, эта интонация.
Я никогда раньше не слышал, чтобы кто-нибудь, прощаясь, говорил «давай». Слово звучало резко, отрывисто, пренебрежительно; от него веяло плохо замаскированным безразличием; так говорят люди, которым все равно, увидят ли они тебя снова.
Это слово – мое первое воспоминание о нем, и оно звучит у меня в ушах до сих пор. «Давай!»
Я закрываю глаза, произношу его – и я снова в Италии, много лет тому назад: иду по дороге, обсаженной по обеим сторонам деревьями, и наблюдаю, как он выходит из такси во вздымающейся на ветру голубой рубашке с расстегнутым воротом, темных очках, соломенной шляпе; и эта обнаженная кожа… и вот он уже жмет мне руку, передает свой рюкзак, вынимая чемодан из багажника такси, и спрашивает, дома ли отец.
Возможно, именно там и тогда все началось: его рубашка, закатанные рукава, жесткие мячики пяток, скользящие вверх-вниз в потрепанных эспадрильях и жаждущие поскорее ступить на горячий гравий тропинки, ведущей к нашему дому; и каждым своим шагом он словно нетерпеливо вопрошает: «Как попасть на пляж?..»
Очередной летний постоялец.
Очередная скучная история.
Затем, уже повернувшись к автомобилю спиной, он, не задумываясь, машет тыльной стороной свободной руки и бросает свое беспечное «Давай!» оставшемуся внутри пассажиру – очевидно, они поделили плату за дорогу от станции. Ни имени попутчика, ни попытки пошутить, чтобы сгладить скомканное расставание, – ничего. Его фирменное прощание: пустое, резкое, отрывистое – выбирай, что по душе, ему до этого нет дела.
Вот увидите, думал я, точно так же он распрощается и с нами, когда придет время. Своим грубым, небрежным «Давай!».
Ну а пока – впереди шесть долгих недель, в течение которых нам предстоит терпеть его.
Мне стало не по себе: этот тип был явно не из приветливых.
Хотя, пожалуй, со временем он мог бы мне понравиться. Он весь – от круглого подбородка до таких же круглых пяток. А потом за каких-нибудь несколько дней я наверняка его возненавижу. Его, чье фото в анкете несколько месяцев назад привлекло мое внимание, потому что выделялось среди прочих каким-то особым обещанием непременной, мгновенной близости.
Мои родители принимали постояльцев на лето – так они помогали молодым ученым готовить рукописи к публикации. На шесть недель я должен был освободить свою комнату и переехать в соседнюю, гораздо менее просторную, дальше по коридору – ту, которая когда-то принадлежала моему дедушке. Зимой, когда мы жили в городе, она превращалась во что-то среднее между чуланом, кладовкой и чердаком – и где-то там, по семейному поверью, мой дедушка и тезка до сих пор скрипел зубами в своем теперь уже вечном сне.
Летние жильцы не платили аренду, могли пользоваться домом как полноправные хозяева и делать все, что им заблагорассудится, – а в обмен на это должны были по часу с небольшим в день помогать отцу с его письмами и прочей бумажной работой. Они становились частью семьи, и спустя пятнадцать лет подобной практики мы привыкли, что круглый год – а не только в Рождество – дом был полон открыток и подарков от бывших, но навеки преданных нам постояльцев; все они, посещая Европу, отходили от запланированного маршрута, чтобы со своими семьями на пару дней заехать в город Б. и совершить ностальгическую прогулку по уголкам своего прошлого.
Часто за обеденным столом к нам присоединялись два-три гостя – иногда соседи или родственники, иногда коллеги, юристы, врачи или кто-нибудь из «богатых и знаменитых»; они заезжали к нам по дороге в свои летние домики, чтобы повидаться с моим отцом. А иногда заглядывали даже случайные туристы, которые где-то услышали о нашей старой вилле и захотели просто зайти и поглазеть; когда мы предлагали им отобедать с нами и рассказать о себе, они приходили в неимоверный восторг – а Мафальда, предупрежденная о прибытии гостей в последнюю минуту, тем временем спешно накрывала на стол.
Мой отец, обычно весьма скромный и застенчивый в кругу близких людей, обожал наблюдать, как очередной молодой эксперт, «восходящая звезда» в одной из областей науки, поддерживает беседу на нескольких языках, пока сам он тщетно сражается с навалившейся от летнего зноя усталостью, перемешанной с эффектом нескольких бокалов rosatello. Мы называли это развлечение «обеденной каторгой», и наши шестинедельные гости спустя время тоже подхватывали это выражение.