И скажи мне, что это был не сон, когда в ту ночь я услышал шум на лестнице за дверью и вдруг понял, что кто-то в комнате – кто-то сидит в ногах моей кровати и думает, думает и сомневается, и наконец двигается ближе, и вот уже ложится, но не рядом, а прямо на меня, а я лежу на животе, и мне так нравится, что я боюсь пошевелиться, боюсь, что он поймет, что я проснулся, что передумает, уйдет; вместо этого я притворяюсь спящим, и одна мысль бьется в голове: это не сон, это не может быть сном, это не должно быть сном! И, сжимая со всей силы веки, я думаю: это словно возвращение домой, возвращение после многих лет среди троянцев и лестригонов[14], возвращение туда, где все такие же, как ты, где все всё знают – просто знают; возвращение домой, когда все наконец встает на свои места и ты вдруг понимаешь, что почти два десятка лет занимался лишь тем, что шел по неверному пути.
И тогда я решил, без малейшего движения, не шевеля ни единым мускулом, дать тебе понять, что уступлю – уступлю, только попроси; что я уже уступил, уже сдался, и теперь я твой, весь твой, – вот только ты уже исчез. И хотя все это казалось слишком реальным для сна, с того дня моим единственным желанием было, чтобы ты снова сделал то, что сделал тогда – в моем сне.
На следующий день мы играли в парный теннис, и в перерыве, когда все пили приготовленный Мафальдой лимонад, он положил свободную руку мне на плечо и слегка сжал его большим и указательным пальцами, словно в дружеском полуобъятии-полумассаже – очень просто и ненавязчиво. Но я был настолько ошеломлен, что тут же высвободился из-под его руки, иначе – еще миг, и обмяк бы под ней, как деревянная игрушка, которая складывает хлипкие ручки и ножки, стоит только спустить пружину.
Удивленный, он извинился и спросил, не задел ли случайно нерв, заверив, что не хотел причинить мне боль. Он явно был в ужасе от мысли, что сделал мне больно или прикоснулся ко мне недолжным образом.
Последнее, чего я хотел, это оттолкнуть его, поэтому пробормотал что-то вроде «все в порядке» – и на том мог закончить, но вдруг подумал: если мне не было больно, то как объяснить резкость, с которой я сбросил его руку на глазах у всех своих друзей?
И тогда я изобразил на лице гримасу якобы тщательно скрываемой боли.
В тот миг я не понял, что паника, охватившая меня от его прикосновения, сродни волнению невинной девы от первого прикосновения того, кого она так долго вожделела, – от ощущений, прежде не знакомых, и наслаждения, гораздо более волнующего, чем все, что было известно ей раньше.
Он все еще выглядел удивленным моей странной выходкой, но так же, как я усиленно изображал плохо скрываемую боль, он старательно демонстрировал, что в эту боль поверил. Таким образом он позволял мне сорваться с крючка – притворяясь, что не имеет ни малейшего понятия об иных возможных причинах моего поведения.
Позже я узнал, что он невероятно проницателен и умеет трактовать противоречивые сигналы, поэтому не сомневаюсь: он что-то заподозрил уже тогда.
– Погоди, я помогу.
Он вновь начал массировать мое плечо; он проверял меня.
– Расслабься, – сказал он при всех, ничуть не смущаясь.
– Я расслаблен.
– Да эта скамейка расслаблена больше, чем ты. Только пощупай. – Он обратился к Марции, стоявшей неподалеку среди других девушек. – Как камень.
И я почувствовал ее руки у себя на спине.
– Вот здесь, – почти приказал Оливер, с силой вдавливая ее ладонь мне в спину. – Чувствуешь? Ему нужно расслабиться.
– Тебе нужно расслабиться, – эхом отозвалась Марция.
Возможно, оттого, что я не умел говорить шифрами, в тот момент (как, впрочем, и во все остальные) я был не в силах произнести ни слова. Я чувствовал себя как глухонемой, который не может изъясняться даже жестами, и начал несвязно бормотать все, что приходит в голову, только бы не выдать себя и своих истинных мыслей.
Иначе шифроваться я не умел. Пока я дышал и произносил хоть какие-то слова, у меня это с горем пополам получалось. В противном случае образовавшаяся пауза почти наверняка выдала бы меня с головой – именно поэтому любая, даже самая идиотская глупость была лучше, чем ничего. Молчание разоблачило бы меня. Однако сильнее, чем молчание, меня, вероятно, разоблачали мои бессвязные попытки его преодолеть.
14
Великаны-людоеды из греческой мифологии. К ним попал Одиссей, возвращаясь домой с Троянской войны в «Одиссее» древнегреческого поэта-сказителя Гомера (VIII век до н. э.).