Назови мое имя, Господи.
Предисловие.
Мой друг советовал мне публиковать эту историю, когда ее допишу - «так приличнее». Но я прошу меня простить за неучтивость - а выходить она будет по частям. Это связано, прежде всего, с моим методом написания. Я ни слова не в состоянии записать, пока не проживу некоторое время в «картинке», не наиграюсь там до отвращения, не увижу быт и привычки самых третьестепенных персонажей, даже цвета их кошек, если кошки есть. Записываю потом я быстро, но долго и болезненно выбираюсь из такой очередной «картинки», и вот беда - почти все, что я написал, вызывает у меня разочарование. Хранить, поэтому, недописанное произведение, мне совершенно неудобно.
ничего не обещаю, но пока что, мне эта история любопытна.
... ... ...
Глава первая.
«Когда долго руководишь государством,
начинаешь испытывать неизъяснимую любовь ко всем простым людям,
ко всем простым мужчинам и женщинам -
ты любишь их больше, чем отец любит своих детей.
Даже тех, кто тебя сердит - и их любишь,
как не любить? Тоже сын, хоть и шалопай.
Это очень тяжкое бремя, бремя страдания любви».
(Чень Го «Суждения и беседы»)
- Скажи мне, брат, почему Бог оставил своих людей?
- Поверь мне, брат, Господь нас любит,
но ждет, чтоб узнать, так ли любим мы.
Он спасет свой народ, но ждет, чтоб увидеть, так ли любим мы, поверь мне, брат.
- Скажи мне, брат, триста лет - это мало? Триста лет рабства - это мало, брат?
- Это много, брат, триста лет - это много.
Я забыл свое имя за триста лет.
Мое имя - клеймо от хозяев: «какой он?» «Черный» - теперь мое имя, брат.
- Да, брат, триста лет - это много, я забыл свое имя за триста лет.
Мое имя теперь означает «чей ты?» Мое имя - клеймо от хозяев, брат.
Скажи мне, брат, ты помнишь свободу? Какая она, какая на вкус?
- Кто купался в туманах Великой реки, тот свободен, как воды ее.
Я помню вкус свободы, брат, я сделал глоток ее. Река свободна, поверь мне, брат.
- Да, брат, туманы над Великой рекой, туманы, а в них свобода, я понял, брат.
Значит, Бог не оставил своих людей?
- Бог хочет увидеть, так ли любим мы.
... ... ...
«Я так скажу: в первом подъезде жили нормальные люди. Люди, как люди, как все, за исключением семейки на первом этаже. В третьей квартире, что за лифтами. Вертушковы, кажется, или Петушковы, мамаша с сыночком, который трезвый бывал разве что в камере, когда попадался. Сам мелкий, и рожа противная такая - что он о себе там думал? Не знаю.
А старая - тоже чудило! - поджидала, ведьма, за дверью, когда кто-нибудь выходил из лифта или, наоборот, вызывал, и приоткроет дверь ободранную, высунет свою рожу в лохмах (страшная, как смерть!), кинет под ноги человеку (ладно, хоть не в лицо!) кусок сушеного дерьма - человеческое, конечно, она же корову в квартире не держала - и кричит, да сипло так, как трамвай: «Хлеба хочу, хлеба!»
Это никому не нравилось. А вонища от них шла - глаза резало. Они, сыночек, по крайней мере, никогда мусор на помойку не выносили, никто, кого ни спроси, их там не видал. А куда девали? Съедали? Сам-то подумай.
Он ее бил регулярно, через день, считай, а она орала, будто убивают, а людям спать, завтра же на работу. А у этих фестиваль. Скоты. И чего так орать?
Леха Боткин с пятого правильно сказал тогда: «Мать бить - это последнее дело». Он прав.
А тут Лида идет, смотрит - дверь у Вертушковых открыта. Лида кричит: « Свинарник-то прикройте свой!» Хотела уже захлопнуть - там воняло так, как у Петровича в люке не пахнет канализационном. Смотрит - а Вертушков-сын висит в петле прямо в прихожей, в сапогах уличных. Повесился, придурок. Лида зашла, а мать-Вертушкова лежит у стола на деревянном полу избитая вся. «Скорая» приехала, забрала. Но лечить ее не стали, так, покололи разной фигни, она и околела к утру. Куда лечить - там отбито все было напрочь.
Доктор-очкарик потом рассказывал: «Оперировать внутренние органы никто просто так, без интереса, не будет. Только аппендицит - это, пожалуйста».
Бабы потом три дня квартиру отмывали. Лиду спроси. А самое удивительное, что эти Вертушковы оказались не мать с сыном, а муж и жена. Не вру ни сколько. Она выглядела просто не по годам. Муж и жена. Да ну их.
Да, все-таки Вертушковы - это прозвище ихнее, фамилия такая. А имен не знал никто».
... ... ...
То утро, когда старик Хэм и Бенджамин Гарнер выловили сома на пять кило, было обычным утром Балороу-Сити. Ничего особенного не происходило: Джек Арахис вышиб кувалдой несчастную, всю залатанную дверь своего рыжего домишки (он опять потерял ключи, когда болтался неизвестно где всю ночь), у Салливанов резали, наконец, черную свинью, да что-то долго, так долго, что тетя Марта, пившая кофе на веранде, устала креститься и приговаривать: «Помоги им Господь», Джонсоны, те, чей дом стоит сразу за заправочной (как там люди живут - ума не приложу), громко, на полквартала занимались «любовью». «У некоторых людей совести ни на что не хватает», - так о них говорила обыкновенно Дора Гарнер, мать Бенджамина. Обычное утро.