– Тебя отвезет туда водитель. Он подождет, пока ты опорожнишь контейнеры, и вы вернетесь обратно. В половине девятого вечера уже стемнеет. На месте будут патрулировать четыре полицейские машины. Риска никакого.
Жюльетта протянула руку к огню, чтобы ощутить тепло, которого ей так недоставало.
– А где будешь ты? – спросила она, ловя голубизну его глаз.
– Из соображений безопасности я не могу поехать с тобой.
На секунду Жюльетта замолчала. Она чувствовала себя как существо, которое ударили, но еще не успевшее ощутить боль.
– Как только ты там закончишь, водитель привезет тебя с Ты проведешь здесь ночь, а на другой день…
– Тебя со мной не будет? – повторила Жюльетта.
– Дай же кончить: на другой день рейсом авиакомпании «Вариг» ты вылетишь в Денвер.
Жюльетта все еще смотрела на него широко открытыми глазами. Земля уходила у нее из-под ног, и что-то внутри проваливалось в бездонную пустоту.
– Тебя со мной не будет.
Хэрроу с выражением явного недовольства на лице пустился в рассуждения о требованиях безопасности, необходимости согласованных действий и разделения обязанностей: оперативные действия – с одной стороны, организация и страховка – с другой. Взгляд Хэрроу блуждал по комнате, и против обыкновения он размахивал руками.
Жюльетта почувствовала себя на расстоянии световых лет от него. Ей показалось, что она вдруг все поняла. События последних недель прокручивались перед ней, и она видела, что скрывается за оболочкой событий. Люди и обстоятельства всей этой истории принимали четкие очертания. Он не любил ее и не желал быть другом и соратником, разделяющим общие идеалы. Хэрроу и все остальные сделали только то, что необходимо, чтобы она поверила в то, во что сама жаждала верить.
Единственной причиной, по которой Хэрроу и все остальные притворялись, что уступили ее шантажу, было желание цинично ее использовать. Они считали ее просто свихнувшейся дурой, пациенткой психиатрической клиники, изгнанной из «Зеленого мира» за нелепые заявления и ограбившей лабораторию во Вроцлаве. Идеальной преступницей, на которую можно свалить всю вину, сняв ее с остальных. Тем более удобной, что вряд ли ей предоставят шанс оправдаться.
Хэрроу все еще распространялся о вопросах безопасности. Жюльетта больше не слушала. Она замкнулась в себе, как во времена своего детства, когда на нее сыпались побои и приказания. Она ощущала глубокое и непоправимое одиночество. В одно мгновение у нее отняли любовь, ощущение братства и идеал. Осталось лишь отвращение и парализовавший ее молчаливый протест.
Внешнее спокойствие Жюльетты сбило Хэрроу с толку. Он принял его за готовность подчиняться и одобрение. Ему показалось, что его аргументы подействовали, и, успокоенный, он вышел из комнаты поговорить по телефону.
Жюльетта поднялась к себе и легла на кровать. К ней доносились звуки из коридора, и она чувствовала себя как корабль, трещащий при натяжении якорных канатов. Паркет из красного дерева поблескивал в свете тусклой лампочки. Прекратившийся после полудня дождь снова лился теперь тончайшими струями, переполнявшими желоба и напевавшими что-то в цинковом стоке соседнего дома. Жюльетта ничего не чувствовала, кроме едва ноющей пустоты. Дождь притягивал ее к себе, ей хотелось ощутить на своем теле его теплые ласки. Она встала и, не взяв плаща, вышла из комнаты, неслышно спустилась по лестнице, миновала отделанный плиткой холл и вышла в сад.
Жюльетта прошла под черепичным навесом, у края которого дождь струился колеблющейся завесой, и замерла, словно страшась преодолеть границу между водой и тенью. Крупные капли стекали по навощенной поверхности тропической листвы. Укрывшаяся где-то жаба время от времени отрывисто квакала.
Вдруг Жюльетта вздрогнула. Что-то едва не коснулось ее. Она отступила в тень и в свете фонаря над входом различила силуэт человека. Жюльетта узнала Жуакина, портье отеля. Это был могучего сложения инвалид, живший скрюченным в кресле, сделанном специально для того, чтобы вместить его неправдоподобно большое тело. Он сидел со склоненной вперед головой, несмотря на металлический корсет, поддерживавший его шею. Привычный к вызываемому его обликом отвращению и страху, он постоянно широко улыбался, обнажая сверкающие зубы единственное, что делало его похожим на обычного человека Эта улыбка, обращенная ко всем и ни к кому, была совершенно бессмысленна. Она служила для него своего рода пропуском в мир людей. Лицо Жуакина могло отражать целую гамму противоречивых и бурных чувств, которые внушали ему попадающиеся на пути люди. Он был влюблен в одну часть рода человеческого и ненавидел другую. Он обожал простых и чистых людей, детей и животных. Замерев в своем кресле, он следил за птицами, садившимися ему на плечи. Какое-то безошибочное чутье позволяло ему ощущать присутствие зла, и никакая лесть не могла сбить его с толку.