- Как аборт! - возмутился я. - И без того грузин мало!
- Аборт не запрещен, - успокоил меня Рубен, - вся соль в том, что она не знает, от кого... это самое.
- Все равно! - не унимался я. - Если б наши предки так поступали и при царице Тамар [Тамар - царица Грузии. Царствование Тамар (1184 - 1213)
явилось периодом наивысшего экономического, политического и культурного подъема феодальной Грузии], нас тогда не было бы восемь миллионов!
- Ты прав, прав, только не кричи так, ради бога! - обнял меня Рубен.
- За Грузию! - крикнул я. - Да здравствует Грузия! - Дай ей бог всего хорошего, только пойди отдохаи!
Поздно уже! - Он взглянул на свои часы.
- Сколько?
- А черт их знает? То ли час, то ли два...
- Какой же ты после этого часовщик? В витрине у тебя их штук сто висят, посмотри хоть там!
- Эх, кабы они работали, не висели бы в моей витрине... А ты что, решил сидеть здесь до утра? Ну и молодежь!.. Вчера эта морковная девка в первом часу ночи заявилась...
- Кто, Дадуна?!
- Она самая...
Слышишь, Автандил Джакели? Дадуна вчера возвратилась в час ночи! А ты завтра уходишь в армию! Так чего же ты ждешь?
- Даду!.. Дадуна-а-а!..
- Кто там?
- Это я, Дадуна, выйди!
- Ошалел, Авто?
- Прошу тебя, умоляю! На минутку!
- Джако, дорогой, пойди проспись, ты же пьян! Скоро утро!
- Утром ухожу в армию! Выйди, Даду!
- Ладно, не ори! Сейчас оденусь.
- Выходи так, как есть, в сорочке!.. Я люблю тебя!
- С ума сошел!
- Милая, любимая моя!
- Хватит, уймись, Авто! - Поцелуй меня!
- Поцеловала ведь!
- Еще! Поцелуй еще раз!
- Молчи, ради бога, что скажут соседи?!
А что они могут сказать? Автандил Джакели пьян, и он любит Дадуну! Он не вор, не жулик, не убийца! Просто он пьян, потому что он завтра уходит в армию, потому что он любит Дадуну! Что в этом плохого?
- Соседи, дорогие, слышите? Я люблю Дадуну!
Я люблю песни, люблю вино... Выходите, соседи!
Дадуна вырвалась из моих объятий и убежала. Незаметно скрылся Рубен. Погасла лампочка над будкой часовщика. А я все ходил, шатаясь и спотыкаясь, по двору и кричал:
- Не скрывайтесь, соседи, выходите! Я люблю вас, я всех люблю!
Никто не отозвался, не скрипнула ни одна дверь, не мелькнул свет ни в одной комнате. Я понял, что никто не спит: прильнув к окнам, они смотрят на меня. Затаившись, дом смотрел на меня своими черными глазами, и никому во всем доме не было дела до моей любви...
Дядя Ванечка спал в моей комнате. "Опять поссорились", - мелькнуло у меня в голове. Я зажег ночник и стал раздеваться. Дядя Ванечка вздохнул, что-то пробормотал и перевернулся. Я видел мерно поднимавшуюся его спину. Вдруг меня словно кто-то толкнул. Я подошел к постели дяди Ванечки, задрал осторожно рубашку до плеч и в ужасе отпрянул: на белой его спине алели две зарубцевавшиеся свастики. Дядя Ванечка еще раз вздохнул и проснулся.
- Где ты шляешься, мальчик? Хочешь доконать Шуру?
- Ничего, дядя Ванечка, сейчас лягу, - проговорил я, смутившись.
- Спи! Завтра рано вставать. Шура все уже приготовила.
Я потушил ночник, быстро разделся и лег.
Село на той стороне просыпается рано. Вернее, его будит молла. Чуть свет вскарабкается он на высокий минарет, вытянет шею, зажмет ухо рукой и пошел:
- Алла-а-а! Алла-а-а!..
Разок-другой он оборачивается в нашу сторону, - может, найдется здесь хоть один верующий? Но, видать, молла давно потерял эту надежду, и потому призыв, обращенный к нам, звучит скупо и неуверенно:
- Алла!..
Потом молла исчезает, и в селе начинается жизнь.
Одни спешат к морю, другие направляются в огород, третьи - в поле. Иногда до нас доносятся женские крики и проклятья - это женщины гоняются за аскерами, ворующими в садах фрукты. Потом мы видим аскеров - низко пригнувшись, бегут они по тропинке через сельское кладбище, роняют краденые фрукты, подбирают их, громко хохочут. Потом из чуть покосившегося, крытого замшелой черепицей деревянного дома выходит сельский учитель. Посвистывая, он спускается вниз, к морю. По пути к нему присоединяются девочки и мальчики с белыми воротничками, он постепенно обрастает шумной детской толпой, словно наседка цыплятами. Наконец они достигают одноэтажной постройки на берегу моря - жалкого сарая с единственным окном. Это школа. Учитель со своими питомцами скрывается в сарае. Начинаются занятия.
Потом во дворе учительского дома появляется его молодая, красивая жена в синих спортивных брюках и красной кофточке. Взобравшись на лежащий во дворе огромный валун, она вооружается подзорной трубой и начинает разглядывать наше село. Так длится несколько часов.
Турецкая застава расположена за мечетью. Она окружена высокими тополями и потому весной и летом скрыта от нашего взора. Наблюдательные вышки турок разбросаны по высоким сопкам, так что наше село у них как на ладони. По-моему, в этом нет ничего опасного для нас.
Наоборот, пусть смотрят на двух- и трехэтажные залитые электрическим светом дома наших колхозников! Село наше так красиво, что порой я сам бываю не в силах оторвать от него взгляда и, вместо того чтобы вести наблюдение за сопредельной стороной, разглядываю собственные владения. Дед Исидор говорил, что рассматривать чужой двор невежливо, да что мне делать? Чем заняться в течение восьми часов? Вот я и становлюсь невольно свидетелем того, что тут происходит - и у нас и у них.
Я знаю наизусть состав каждой семьи, знаю, у кого сколько коров и кур, знаю, кто, куда и зачем идет, когда возвращается, когда обедает, ложится спать и встает. Знаю, кто кого любит и кто кого ненавидит, - одним словом, знаю все!
Вот в том доме живет Али Хорава. У Али чудесный мандариновый сад, плодами которого частенько по ночам лакомимся я, Щербина и Пархоменко. Али не жалуется на нас.
Хорава - известный рыбак. Даже в полосу невезения, когда, казалось бы, выйди в море все население Лазистана, и то не будет поймана ни одна крохотная кефаль, - Али, приставив к глазам козырьком ладонь, посмотрит на море, спустит на воду лодку, покрутится часок у берега - и пожалуйста: наловит рыбы столько, что ее свободно хватит всему селу!
Наш начальник Чхартишвили очень уважает Али Хорава. Чего скрывать: кроме того, что Али снабжает заставу рыбой, он же является нашим надежнейшим барометром, а погода, как известно, на границе дело далеко не последнее. Взглянет Али на заходящее солнце, на небо, на облака, на море и никакой "переменной облачности", никакого "слабого до умеренного" ветра, никаких "незначительных осадков"!
- Майор, завтра на море будет волнение! - говорит Али, и мы спешим убрать с берега все наше имущество.
- Майор, завтра с гор спустится туман и пойдет дождь! - говорит Али, и мы усиливаем наряды.
- Майор, завтра ударит такая жара, что закипит море! - говорит Али, и на другой день от жары кипит море и задыхаемся мы.
Не было случая, чтобы Али ошибся в своих прогнозах.
Прекрасный человек Али Хорава! Высокий, худой - кожа да кости, с выгоревшими от солнца бровями и ресницами, он крепок и бодр, несмотря на свои шестьдесят лет. Время от времени Али навещает нас. Поднимается на вышку и долго смотрит туда, в ту сторону. Потом, тяжело вздохнув, спускается и уходит. О чем вздыхает старик? О могилах ли предков, затерявшихся на чужой земле? О близких ли ему людях, ставших столь далекими? Или о милой Лазети [Лазети, Лазистап - так называют область в Турции, населенную лазами. Лазы - этнографическая группа груяин. Основная масса лазов сейчас живет в Турции, незначительная часть - в Аджарской АССР, главным образом в пограничном селе Сарии], о ее убогих домишках, оборванных, босоногих детишках? Кто знает? Али молчит, и мы молчим. Как-то я предложил ему бинокль. Старик отвел мою руку и глухо проговорил: