- Председателю рабоче-крестьянского правительства привет! - ухмыльнулся Джабуа.
Исидор промолчал.
- Садись, уважаемый Исидор, окажи честь!
Дед не сдвинулся с места. Тогда Минаго встал, обошел стол и остановился перед Исидором. Долго, долго смотрели в глаза друг другу Исидор Джакели и Минаго Джабуа, и выдержал Исидор, не опустил голову. Размахнулся тогда Минаго и стегнул деда плетью по лицу. Хлынула кровь.
- Садись, сукин сын, когда велят! - взревел Минаго.
Исидор сел.
Минаго вернулся к столу.
- Так... - сказал он, потирая руки. - Ты не обижайся, Исидор. Ударил я тебя неспроста - авось расправится твоя кривая морда. Не появляться же тебе перед божьим судом этаким уродом!
Исидор молчал.
- Где же твоя красавица? Упрятал ее? Успел-таки?
Ничего, от меня не уйдет!
Исидор до крови прикусил губу, на глазах у него выступили слезы бессильной ярости.
- Плачешь, мой дорогой? Правильно. А как же? -Кончилась ваша власть! У, вшивое отродье! Сволочи!
- Минаго, кончайте базар... Чего возиться с этим ублюдком? Пулю в лоб, и все тут! - вмешался один из неизвестных.
- Ну нет. Зачем убивать, грех на душу брать? Мы его по всем порядкам, по закону... Исидор Джакели! За оскорбление и поругание бога, за секретарство в ячейке безбожников комсомольцев, за преследование члена правительства независимой Гурии Минаго Джабуа...
- Плевал я на правительство, где членом сын потаскухи Кесарии! хмыкнул Исидор.
Минаго осекся, но быстро проглотил слюну и продолжал:
- ...За разбои и грабежи, за другие преступления, совершенные перед государством, именем революционного совета Гурийского восстания полевой суд приговорил тебя к расстрелу.
- Поделом мне! - сказал Исидор.
- Вот именно. А теперь встань!
Исидор встал.
- Выйди во двор!
Исидор вышел. Трое за ним. У хлева Исидор остановился.
Поднявшееся из-за горы солнце увидел Исидор Джакели. Он долго смотрел на светило, не отрывая глаз, не жмурясь, словно хотел навсегда запомнить его перед смертью таким огромным, золотым, теплым. Потом окинул взглядом застывшее в напряженном, тревожном ожидании село. Откуда-то донесся жалобный визг собаки. Потом гдето пропел петух. И вдруг Исидор остро, всем своим существом ощутил знакомый, родной, любимый до боли аромат - аромат земли, трав, сена, цветов, хлеба, меда...
Жизнь, вечная, неистребимая, пульсировала и билась кругом, жизнь, любимая, желанная, струилась, наполняла собой каждую травинку, каждый листок, каждую песчинку. И захотелось Исидору Джакели пасть на колени и воздать хвалу солнцу, породившему на земле жизнь.
- Э, нет, мой Исидор, так красиво, как парижский коммунар, ты не умрешь! Сдохнешь ты в навозе! Откройте хлев! - крикнул Минаго.
Один из неизвестных ударом приклада распахнул дверь.
- Входи! - приказал Минаго.
Исидор вошел в хлев.
- Выведите корову!
Корову вывели.
- Ложись! Лицом вниз! Противно смотреть на твою поганую рожу!
Брызнули слезы из глаз Исидора Джакели, но смолчал Исидор.
- Так что прикажешь передать твоей красавице? - спросил Минаго.
- Мать твою... Выродок несчастный! - крикнул Исидор, и в тот же миг грянул маузер Минаго. Рука Джабуа дрожала. Семь пуль из десяти насквозь прошили Исидора, остальные впились в стену хлева.
Исидор медленно опустился на одно колено, потом на другое, потом обмяк, согнулся и, царапая руками доски кормушки, ткнулся лицом в теплую навозную жижу...
Двое подошли к хлеву. Скрипнула дверь. Когда глаза привыкли к темноте, двое увидели валявшегося в навозе человека. Перевернули лицом вверх.
- Убили, сволочи! - прошептал первый. - Вот изрешетили несчастного, подлецы!
- Закрой бедняге глаза... Смотрит, словно живой... - сказал второй.
Первый осторожно - сверху вниз - провел ладонью по глазам убитого.
- Что такое! На закрываются! Кажись, жив...
- Не может быть!
- Жив! Ей-богу, жив! Надо взять его, может, удастся спасти.
- Куда там! Толку в нем, как... Гляди, сплошные дыры!
- Не болтай глупостей! Принеси-ка воды. Живо!
...Семь дней ломился Исидор в адовы двери, и все напрасно - не принял господь грешную его душу.
Потом четыре месяца искал Исидор солнце на черном, словно черкесская бурка, небе, и лишь на пятом месяце пришло к нему солнце...
Еще месяц метался Исидор без памяти, и наконец-то обрел ее - память сердца и память души.
И взглянул тогда Исидор на свою красавицу жену и произнес одно лишь слово:
- Минаго...
- Нету Минаго! - ответила жена.
- Ты?
- Здесь я, с тобой!
Задумался Исидор, крепко задумался, - видать, глубоко в тайнике памяти скрывалась некая гложущая его мысль, потом вдруг взорвался, заметался:
- Минаго!.. Поделом мне, дураку... Жена... Минаго...
У, подлец!..
- Горе мне, несчастной... Боже всесильный, помоги моему Исидору! Бабушка бросилась на колени и зарыдала.
И, глядя на слезы, градом катившиеся по бледным щекам своей красавицы жены, заплакал Исидор Джакели.
Сперва тихо, без слов, потом громко и наконец навзрыд, глотая слезы, задыхаясь. И вдруг почувствовал он, как горькая соленая слеза капнула на теснившую его грудь тяжелую глыбу, как раскололась глыба, еще и еще, и как растаял, растворился в слезах камень. Вздохнул всей грудью Исидор, дал волю душившему его чувству и завыл, зарычал на весь дом:
- Минаго! Ушел, гадина? Где ты, трус? Где ты, подлец?
- Нет их, Исидор! Сгинули меньшевики! Сбежал в Турцию Минаго! Уймись, хватит с тебя! И с меня хватит!
Пожалей же женщину, горе ты мое!..
...Успокоился дед мой Исидор Джакели. В конце 1925-го родился у него сын Гавриил - Габо, мой отец. Израсходовав на радостях весь запас пороха и пуль, дед пошел к колодцу и швырнул туда свой маузер.
- Все! Больше ты мне не понадобишься!
Исидор Джакели ошибся.
В начале 1943 года ушел на войну мой отец - восемнадцатилетний Габо Джакели.
"Красноармейский привет, отец!
Пишет твой сын Габо.
Те четыре килограмма чеснока очень мне пригодились.
Они уже кончаются, и я просто не знаю, что делать дальше. Какого черта таскал я чемодан проклятых груш, лучше бы взял чеснок! Ребята сперва ругались - дышать, дескать, нельзя, воняет чесноком. А теперь в ногах у меня валяются - дай да дай! В наших условиях головка чеснока - все равно что один танк. Ну не танк, так пулемет. А почему я пишу об условиях? Потому, очень даже тяжелые условия. Представь себе большой окоп в человеческий рост.
А вода в нем до самого горла. Ну не до горла, так до поясницы. Одно утешение - лягушек нет. А перед нами немцы. Ты не поверишь - вижу их собственными глазами.
Ночью, когда кругом тишина, слышны их голоса. В нашей роте восемь грузин, шесть армян и двадцать один русский.
Не знаю, чего мы ждем или чего немцы ждут. Вот уже неделя, как мы стоим так и смотрим друг на друга. Сушиться вылезаем ночью, днем никак нельзя высунешь голову, и поминай как звали. Это письмо тоже ночью писал, извини, если что не так. Вчера вздремнул в окопе стоя.
Приснился страшный сон. Пришла красивая молодая женщина, вся в белом. Принесла охапку дров, развела костер.
Усадила меня рядом, согрела, высушила. Потом сняла теплые шерстяные носки, отдала мне. Сама босиком пошла по снегу. Я погнался за ней.
"Кто вы?" - спросил.
"Не все ли равно? Ты меня не знаешь", - ответила она.
"Нет, скажите, может, встретимся еще", - попросил я.
"Не дай бог!" - сказала она и нежно погладила меня по голове.
"Я вам очень благодарен. Если б не вы, замерз бы".
"Да спасет тебя бог от пули, а холод не беда, - сказала она. - Ну, прощай!"
"Я не уйду, пока не узнаю, кто вы".
"Иди к костру. И позови товарищей, пусть греются.
Иди, завтра я вернусь".
"Завтра... Завтра, может, и не будет меня. Вон там, перед нами, немцы".
"Завтра они уйдут. Ночью уйдут. А ты что, боишься смерти? "