Поскольку у них с Джорджем нет детей — Джулии нельзя было рожать из-за сердца, — она долго гонялась за мыслью, с упорством и настойчивостью Пипы, которая не отступала от зайца до тех пор, пока не настигала его, кому оставить «Джокер-паудер». Но Джулия давно знала, что, если упорно и настойчиво преследовать добычу, она все равно окажется твоей.
Джулии невероятно понравилась недавно вычитанная мысль: перед человеческим упорством мир раздвигается. Джулия Бартон с этим совершенно согласна.
— Вот и приехали.
Джулия остановила машину подле самшитовых кустов и открыла дверцу. Терпкий теплый тяжелый запах ударил в ноздри. Пипа чихнула, а Джордж рассмеялся.
— Слушай, Джордж, после съемок нас пригласили остаться на обед в китайском ресторане, так что я не обманула тебя. А потом — сыграть в покер в клубе. Ты как? — Ее глаза блестели.
— Если Пипа согласится поскучать, я не против.
— Я о ней уже подумала. Ей приготовили электронного зайца и тренера. Так что все в порядке. Они хотят снять заячью рекламу.
— Только предупреди Пипу, чтобы она не прогадала с гонораром. — Джордж ухмыльнулся и погладил гепардиху по спине.
Джулия вышла из машины, камера жадно застрекотала, не желая упустить ни единого движения или жеста этой женщины — высокой, поджарой, белокожей, с синими, как кобальт, глазами. Она обернулась к Джорджу и Пипе, призывая их выйти из машины. Джулия чувствовала, что ее мужу нравится внимание к ним, хотя он ворчит, делая вид, будто ему этого не надо. Но она-то знала — еще как надо! И, зная это, при любой возможности делала так, чтобы Джорджа одаривали вниманием самые разные люди.
Что ж, женщины умеют чувствовать мужчин, это заложено на генетическом уровне. Но понимать? О нет, это дано не всем, но Джулии — дано, это точно.
Она направилась к домику, за ней следовали Джордж и Пипа под пристальным взглядом камеры…
Глава пятая
Зов мужчины
Неделя, на которую Люк нанял Кэрри, подходила к концу. Они съездили в Ковентри, осмотрели храм, разрушенный во время войны и отстроенный заново, прокатились на теплоходе по Темзе и даже добрались до столицы Уэльса Кардиффа, совершенно не похожего на другие города Британии. Там все словно замерло, остановилось, застыв в величии прежних веков.
Кэрри казалось, что они знают друг друга сто лет, и она забывала о профессии Люка. Ей нравился этот мужчина, ее тянуло к нему. Сидя рядом в автобусе, в машине, в поезде, они то и дело касались друг друга — случайно, просто так выходило, и всякий раз эти прикосновения обжигали ее. И его тоже. Кэрри это знала точно. Но когда вспоминала, что он почти священник, то вся напрягалась, словно вступала на чужое поле.
— Люк, мне все-таки странно, что ты почти пастор, — однажды призналась ему Кэрри, когда они уже вернулись в Лондон и гуляли по Гайд-парку.
Они сели на скамейку, обращенную к озеру Серпентайн, по глади которого величественно скользили канадские гуси, почти у самого берега суетились водяные курочки, пытаясь ухватить что-то съедобное. Накрапывал дождь, осень в конце концов. Кэрри набросила на голову капюшон желтой ветровки и, защищенная им, оказавшись в уединении, рискнула спросить Люка:
— И как же ты до сих пор не женился? У священника должна быть жена, насколько мне известно.
— Конечно, я женюсь. Мое начальство выражало недовольство. Но я не способен жениться лишь по служебной необходимости.
— Жена священника должна быть особенной женщиной, правда?
— Каждая женщина — особенная. — Люк засмеялся, протянул руку и отвел краешек капюшона от ее щеки. — Ты, например, совершенно особенная женщина, Кэрри Холт.
Она засмеялась и выдернула край капюшона.
— А ты разве не мокнешь? — спросила Кэрри, глядя, как темные волосы Люка покрываются мелкими капельками дождя.
— Волосы будут гуще.
— У тебя и так густые, — заметила она с восхищением. Ее рука готова была потянуться к шевелюре Люка, прикоснуться к ней, но Кэрри не позволила. — А… среди твоих прихожан, наверное, много женщин?
Кэрри хотелось узнать не это, а кое-что другое: есть ли среди его прихожанок единственная женщина, которая может стать его женой?
— Есть.
Кэрри испуганно вздрогнула, ей показалось, что она получила ответ на невысказанный вопрос. Но Люк тут же добавил:
— Они очень активные. Много делают для церкви и для общины. У нас несколько комитетов.
— Например? — спросила Кэрри, просто чтобы наслаждаться его голосом.
— Оформительский, например. Кто лучше женщин может выбрать цветы для украшения? Музыкальный комитет. Комитет гостеприимства. В общем, у них полно дел и занятий.
Кэрри почувствовала, как отлегло от сердца.
— Было бы интересно посмотреть на тебя в роли пастора.
— Вот он я, смотри! — Люк раскинул руки и поднял лицо вверх. — Я почти пастор. Разве нет? Хочешь, я прочту тебе проповедь? Хочешь, исповедую тебя? — Он сел прямо и заглянул Кэрри в лицо. — Я сумею сохранить тайну исповеди и не воспользуюсь узнанными секретами. — Его лицо расплылось в хитрой улыбке. — Может быть, — добавил Люк с особенной интонацией.
Кэрри громко засмеялась.
— Нет! Нет! Не верю!
— Ну вот, и ты тоже… Почему все близкие люди принимают меня за актера?
Близкие, с удовольствием отметила Кэрри. Значит, я попала в этот ограниченный круг?
— А… ты сам за кого себя принимаешь? — тихо спросила она.
Люк вздохнул, положил ногу на ногу и уставился на неровную от дождя поверхность озера.
— Знаешь, Кэрри, если честно, может быть, поэтому я до сих пор и не выбрал жену среди прихожанок.
Ему тотчас вспомнилась Мэрион и вечер, в который он чудом удержался от рокового для себя шага…
— …Ну как тебе, моя милая прихожанка? Тебя впечатлила сегодняшняя проповедь?
— Да, Люк, отец сегодня хорошо сказал, особенно в той части, где речь шла о женщине-матери. — Мэрион подняла на него влажные глаза. — О том, как нелегко воспитать настоящую мать. — Ее голос звучал так торжественно, что Люку захотелось расхохотаться. — Конечно, моему папе ничего не надо придумывать, — с гордостью отметила Мэрион, — потому что моя мама — это и есть идеальная мать. Ты ведь знаешь, у мамы до меня родились близнецы, мальчики, но Господь забрал их. Это ужасно для матери, однако мама говорит, что тяжкие испытания помогают нам изменить наш характер, который прославит Бога.
Люк слушал и молча кивал, глядя на Мэрион. В тот момент она казалась ему бестелесной и призрачной, даже при том, что он прекрасно видел, какая у нее высокая грудь под вязаным жакетом из толстой шерсти, какие стройные бедра под твидовой юбкой. Но… его не влекло к ней, когда он слушал ее благочестивые речи.
А Мэрион продолжала развивать интересную ей тему:
— У моей подруги Салли ребенок родился с травмой, он умер в девять месяцев. Она признавалась, что молитвы и помощь моей матери в материнском центре ее просто спасли. Салли говорила, моя мама плакала вместе с ней и это удерживало ее от отчаяния.
— Да, твоя мама сильная женщина, — согласился Люк.
И очень властная, добавил он про себя. Она сама, без чьей-либо помощи, организовала при церкви материнский центр. Приходящие туда женщины находят там не только духовное ободрение, поддержку, они собирают игрушки для детей, фломастеры для рисования, обмениваются детскими вещами.
— Все женщины и дети этого центра — мамины дети, — с улыбкой проронила Мэрион. — Думаю, Господь благословил маму на это, иначе не было бы такого успеха. Я слышала, как женщины говорили, что они пребывали в глубочайшей депрессии, сидя дома в одиночестве, и они так благодарны Господу, что центр открыт. — Она помолчала, потом посмотрела на Люка серыми, как зимнее небо, глазами и сказала: — Мы, женщины-христианки, можем поспособствовать тому, чтобы церковь тратила время, силы и деньги на то, чтобы все, отмеченное в Писании, было достигнуто в реальной жизни.
— Мэрион, ты говоришь так, словно готовишь проповедь, — заметил Люк.
— Взойдя на кафедру, я бы сказала: материнство и отцовство серебрит наши волосы, но сохраняет молодость души. У нас возникает еще один шанс вернуть в свою жизнь детские песенки, игры и детские глупости. Я бы сказала им, что дети придают смысл семейным традициям, праздникам, они вливают новые силы в генеалогическое древо. Господь радуется всем временам года, век за веком, потому что знает — новые поколения детей с восторгом придут в этот мир и увидят первый весенний цветок, первую снежинку, первый золотой лист осени и первую земляничку… — Голос Мэрион задрожал от избытка чувств, а на глазах заблестели слезы.