плотно увязано одно с другим. Бывает, что сейчас гибнут
от любви и ревности.
– Все это, конечно, не то, – сказал Нефедов, – с нашим
временем это не сравнить. То-то и интересно, как же после
воскрешения уживутся грабители и ограбленные, убийцы и
убитые?
– Бессмертие помирит всех. Вечность и ненависть –
понятия несовместимые. Бессмертие вообще меняет
взгляды на многое. Ну вот, например, что такое память о
себе? Память нужна смертным, когда они хотят что-нибудь
оставить о себе или помнить о ком-то. А если все
бессмертны? Если реально существуешь и ты, и те о ком
ты хотел бы помнить? Зачем их помнить, если они есть? И
если любой эпизод прошлого тебе куда достоверней
воспроизведет не память, а тот же наш примитивный УП
или нечто другое, что будет изобретено после УПа?
– Н-да, – только и протянул Василий Семенович. – А как
вы все-таки поступаете с убийцам?
– Лечим. Ведь это же патология. Но об этом мы можем
поговорить и на солнышке. А здесь мы не за тем. – Юрий
Евдокимович снова начал загораться. – Не буду
рассказывать, как мы крупицу по крупице копим прошлое,
просто покажу, что из этого выходит. В твое время этот
банк памяти могли бы назвать машиной времени, ведь она
легко перенесет тебя в любой день прошлого.
12. ПРОГУЛКА У ПАМЯТНИКА ПУШКИНУ
75
С помощью УПа, как пояснил Юрий Евдокимович,
можно вызывать любые картины, находясь где угодно, и
что здесь он демонстрирует их лишь для того, что бы чисто
наглядней продемонстрировать связь этих картин с их
источником, то есть, это все равно, если бы он включил
радиоприемник, находясь рядом с радиопередатчиком.
– Какое время ты хотел бы увидеть? – спросил старший
восстановитель, – задай параметры.
– Ну, хорошо, – сказал Василий Семенович, прикрыв
глаза, чтобы сосредоточиться, – пусть будет одна тысяча
девятьсот семьдесят седьмой год… четырнадцатое января,
скажем… пять часов вечера… Москва… сквер у памятника
Пушкину.
– Подожди, – сказал Юрий Евдокимович, положив УП
перед собой на столик, – я сейчас лишь мысленно повторю
это про себя… Что ж, пожалуйста…
Будь возникшее перед Нефедовым так же фантастично,
как картина, виденная утром в «предбаннике», то это
потрясло бы его не так, чем та совершенно обыденная
панорама, когда сквозь потолок и километровую толщу
земли прорвалось седое, зимнее небо и они оба, сидящие
на диване, оказались перед памятником Пушкину. Мимо
них по распичканному снегу шли люди, словно из воздуха
возникающие по мере приближения к их сектору и так же
медленно растворяющиеся дальше. Недалеко от
памятника, сидели ребята с букетиками в блестящих
бумажках, на другой скамейке уж как-то намеренно напоказ
курили девушки. Потрясенный Нефедов не находил слов
для выражения нахлынувшего, а на лице Юрий
Евдокимовича было недоумение.
– Ах, да! – спохватившись, воскликнул он. – Звук!
Эффект был похож на внезапное распахивание окна во
всю величину сектора в сто восемьдесят градусов. До
этого все происходящее было только зримо, и вдруг
широкой волной плеснул гул улицы: реплики людей, шум
76
«Жигулей», грузовиков, мощных рефрижераторов с
надписью «молоко» на белых, боках забрызганных грязью
провинциального Подмосковья. Но и это было не все:
наблюдателей обдало бензинной атмосферой и запахом
волглого воздуха вялой московской зимы.
– Все это не заснято и не срежиссировано, – сказал
Юрий Евдокимович, – это даже не документ – это
реальность тех минут и того места. Нам известно почти все
и об этой минуте, и обо всех людях, которых ты видишь
там лишь мелькнувшими прохожими. Конечно, от них уже
давным-давно не осталось и следа, не осталось и всех
забот, написанных на их лицах, но для нас все это словно
бы реально. Кстати, можешь пройтись там, если хочешь.
Нефедов поднялся и ступил в сектор. Снег шуршал под
ногами прохожих, но своими ногами он, ясно видя снег,
ощущал все же твердый, мраморный пол зала. Все
видимое им, нельзя было назвать даже объемным, потому
что оно было более чем объемно. Предметность
окружающего была такова, что, оглянувшись, Нефедов
даже не увидел за прохожими сидящего на диване
старшего восстановителя. Огорошенный этим фокусом,
Василий Семенович некоторое время простоял, уставясь в
сторону дивана. Недоумение добавилось еще и от легкого
пара, вылетающего изо рта и от того, что в своей летней
рубашке он начал застывать на холодной улице. Тут он