-- Все, брат, пойду. -- А у самой слезы на глазах -- не стерпела в последний момент, а может, так и лучше...
-- Так я пойду, брат, -- повторила она. А сама стоит, смотрит на него и не уходит. По глазам видно, что не хочет в больнице оставаться.
-- Кажется, и в самом деле пора, -- вздохнула она и прильнула к нему. Антон обнял сестру, прижал к груди. Сочувственно, но как можно бодрей напомнил: -- Не забывай, мы всегда с тобой, мы рядом, я договорюсь, что Леночка будет около тебя дежурить. Поняла?
-- А разве это можно?
-- Какая разница, где практику проходить. Только прошу -- духом не падай, -- напутствовал Антон сестру вдогонку.
"Хорошо советовать, а каково ей", -- подумал чуть позже, садясь в машину. Задумался. Ему надо было еще многое успеть сделать: обговорить по Лене, известить Егора с Тамарой, ну и вернуться в больницу, чтобы продолжить свой курс лечения. За эти два дня Антон почувствовал, как резко подскочило у самого давление.
Развернув машину, стал выезжать на трассу. С хирургом решил не встречаться. Зачем, если все обговорено с главврачом. Тот обещал, что оперировать будет опытный хирург. Такая встреча была бы лишней. Сейчас надо будет заехать в медтехникум и договориться по разрешению дежурства у матери Лены, потом успокоить Егора с детьми и ждать, ждать результатов операции. Дай Бог, чтобы она прошла удачно. Все, что можно было сделать -- сделал.
XV
После наркоза, первое, что Валентина почувствовала, это тупую боль в животе: не трепыхнуться, не шевельнуться. В себя пришла не сразу. Кое-как приоткрыв слезящиеся веки, тут же смыкала их и забывалась. Мешала дышать трубка в носоглотке и, к тому же, страшно хотелось пить.
Врач предупреждал, что после операции будет мучить жажда, но сразу пить давать нельзя и придется потерпеть. Заработала мысль, выхватывая то одну, то другую предоперационные картинки. Они разные и в голове не задерживались.
-- Да-а, вздохнула с тяжелым облегчением, наконец-то, самое страшное позади. Дома, что операция прошла, еще не знают. Стоп, стоп, а может, страшное только начинается? Неужели будет так, как говорили женщины из соседней палаты? Рак неизлечим, утверждали они, потому как его трудно вовремя заметить, а значит, успеть вовремя прооперироваться. Это невозможно. Кто бы об этом подсказал? Никто. В больницу-то сходить некогда.
"Теперь я инвалид, -- размышляла Валентина, -- а пожить ой как хочется, потому как детей и внуков люблю. Как же они без меня"? На глаза навернулись слезы.
Пошевелиться нельзя, руки и ноги будто не свои -- онемели. Но это пройдет, успокоила себя, а пока полежит как деревянная колода. Вообще-то можно начинать шевелить пальцами. Попробовала -- получилось. Врач еще говорил, что после операции надо будет больше двигаться и она начнет это делать.
Вспомнилась сумбурная, в целых шесть дней, предоперационная колгота. С ума можно было сойти. Только и думала, когда начнут резать: сегодня или завтра? Хирург сразу понравился, а уж она по глазам могла определять -- хороший перед ней человек или плохой. Николаю Петровичу под сорок. Какие умные и внимательные у него глаза, а как участливо и по-доброму с ней разговаривал. Не называл больной, а только уважительно, по имени -- отчеству. Как только всех запоминал, ведь сколько больных? Беседы с ним успокаивали. Когда привезли на операцию спросил:
-- Как, Валентина Ивановна, ночь спали?
Ну что могла на это ответить, что даже на маковое зернышко не заснула. Николай Петрович улыбнулся.
-- Только дурак может спокойно спать перед серьезной операцией, -- поддержал он ее, и Валентине от его слов стало легче. А еще, помнится, говорил, что вот сейчас удалим, что мешает и станет лучше. Просил довериться ему.
Пока шла подготовка к операции, Валентина молилась и это ее тоже успокаивало. Читала молитву про Пресвятую Богородицу и ее сына Иисуса Христа.
"Спала матушка Пресвятая Богородица на горе Сион, -- твердила, закрыв глаза, -- и приснился ей сон: явный и страшный. Как будто ее сына поймали жиды и повели казнить на лобное место, в руки и в ноги гвозди вбивать. Стоит Пресвятая Богородица и слезно плачет. -- Не плачь и не рыдай, моя Мать, не мне эту муку принимать, а Пилату грешному..."
Молитву даже не прервали слова Николая Петровича, когда он сказал:
-- Что ж, начнем.
Стала засыпать.
...Операция началась в обед -- какой же сейчас час? Соседка по койке говорила, что обычно операция длится часа четыре, возможно больше. Не дает сосредоточиться постоянная боль в животе. И как же хочется пить -- хоть бы глоток водички. Языком облизала пересохшие губы. Боль не проходила и слабость, слабость...
За те дни, что готовили к операции, она много чего в больнице понаслушалась и многое прочувствовала. Из всего, с чем сталкивалась и что слышала от больных, сделала вывод: положение ее в общем-то безнадежное, но, возможно, и повезет. Хотя вероятность -- мизерная. Все зависело от одного человека -- хирурга. Она к нему расположена и даже привыкла, ловит каждое его слово. Николай Петрович с ней в меру откровенен, хотя как-то сказал, что больной не должен всего знать.
Да-а, он для нее -- Божество, ведь только от него зависит -- жить ей или не жить. С каким нетерпением и волнением ждала Валентина прихода Николая Петровича после операции. Сколько раз продумывала, о чем спросит и как посмотрит ему в глаза, чтобы удостовериться, правду говорит или нет. Ясно, что основной вопрос будет о том, есть ли хоть маленькая надежда на выживание? Как не спросить у него, что теперь осталось от желудка. Ведь он там своими руками колдовал. Не раз слышала от больных, что если болезнь зашла слишком далеко, то операцию вообще не делают. Чего выкраивать, если, к примеру, желудок весь поражен метастазами? Больному об этом не скажут, пусть тешит себя надеждой, что все прошло нормально. Еще надо будет спросить, какую дадут инвалидность и можно ли побыстрей снять трубки из живота и носоглотки. Уж так мешают, так мешают. Понимала, что хирург человек занятой, обход у него большой, сложный и вряд ли удастся обо всем порасспросить.
Николай Петрович появился утром. Он вошел в реанимационную палату вместе с медсестрой. На лице, как всегда, улыбка, взгляд добрый, доверительный. Так получилось, что и спрашивать его Валентине почти не пришлось. Он будто подслушал волновавшие ее мысли и отвечал доходчиво, убедительно. Нет, какие-то сомнения в душе остались, уж слишком все сложно и необычно, а все-таки хоть на какое-то время да успокоилась, почувствовала облегчение.
Отсоединив мучившие трубки, Николай Петрович, поправив очки, нагнулся и стал внимательно осматривать шов.
-- Так, так, так, все нормально, -- сказал он удовлетворенно. -- Можно сказать, что вы, Валентина Ивановна, выиграли счастливый билет! Как себя чувствуете?
-- Сносно, -- ответила Валентина, болезненно поморщившись.
-- Ну, разве так отвечают? -- шутливо отреагировал хирург. -- Что значит сносно? Хорошо! -- воскликнул он. -- Только так и никак иначе! Я ведь не случайно сказал про лотерейный билет, причем заметьте -- счастливый, а не какой-нибудь там безвыигрышный. Посмотрите-ка вот на эту штучку? -- Достав из кармана халата коричневато-зеленоватый камешек, передал его Валентине. -- Возьмите этот симпатичный камешек себе на память. Их много было в желчном пузыре. Теперь они с желчным пузырем удалены и вам не помешают.
-- Без пузыря-то как жить? Разве можно?
-- Можно, можно. Да и желудок, разумеется, подсократили, теперь он поменьше. Видите, как я с вами откровенен?
-- Намного меньше-то?
-- Хватит для того, чтобы вполне нормально жить.
-- Как же питаться, ведь поесть толком нельзя?
-- Зря волнуетесь. Уверяю, что еще жареную картошку будете есть.
Валентина смотрела на врача, пытаясь понять, правду говорит он ей или обманывает. Кажется, что правду.