Это и была моя жизнь, моя подлинная, настоящая жизнь - та, в которой существовал он. Жизнь, в которой, однажды возникнув, он стал самой непреложной аксиомой, самой простой и самой основополагающей истиной.
Та моя жизнь, в которой у него были ключи от входной двери. Та, где едва слышно скрипели половицы, где мы говорили шепотом и прятались по углам, где дотрагивались друг до друга украдкой, посылая по коже незаметную стороннему глазу электрическую рябь. Где не работали датчики движения, и свет едва-едва пробивался сквозь окна подъезда.
Моя жизнь.
Она была подпольной, эта жизнь, подозрительно-настороженной, и ей не хватало простора, воздуха… не хватало неба. Но она была такой, какой была, и именно она была настоящей. И, выбрав однажды, именно ее я выбирал потом постоянно, каждый раз, снова и снова отмахиваясь от очевидного, от любых аргументов против, от всех принципов и понятий.
Я любил его, всегда его любил, и хранил эту подлинную жизнь - как второе полотенце, как подушку, как его старую кружку с собачьей мордой - вопреки обиде и принятым решениям, несмотря ни на что, так и не сумев окончательно вытравить надежду, что он когда-нибудь вернется. Хранил - втайне от всех и от самого себя.
И понимать это сейчас, сидя перед ним на ступенях, было… правильно. Естественно и правильно. Понимать, что никакого иного пути у меня не было, не могло быть: он должен был снова открыть эту дверь - уже новыми ключами, должен был оставить на них отпечатки своих пальцев. Перешагнуть порог и остаться внутри.
Внутри меня, и я должен был позволить ему сделать это. Должен - и не было ничего проще и понятнее.
Наконец замок поддался, дверь отворилась, и я отчетливо услышал приглушенный щелчок: вселенная дошла до нулевой отметки и встала в пазы.
Он медленно повернулся. Затем вдохнул полной грудью, на пару секунд задержал дыхание, словно перед прыжком, и выдохнул. Сделал шаг и протянул мне руку.
Не раздумывая, я подал ему свою.
И он повел нас домой.
***
Потом мы стояли в прихожей, не зажигая света, не раздеваясь. Было душно и не хватало воздуха, но он крепко прижимал меня к себе, обвивая руками, цепляясь за капюшон куртки, и мне не приходило в голову даже двинуться с места.
Наверное, именно в тот момент, когда за нами закрылась дверь, мы осознали окончательно: мы живы.
Мы оба были живы и оба словно отходили от затяжного наркоза, в который несколько месяцев так отчаянно стремились погрузиться: теперь тело отвергало его, это суррогатное счастье забвения, исторгало из себя вместе с испариной и тяжелым дыханием, крошило в пыль ударами сердца прямо по солнечному сплетению. И прямо у двери, не в силах сделать и шага, раздеться и поднять взгляд, мы льнули друг к другу, искали друг в друге убежища, жались крепче и крепче, внутрь, глубже, будто голые черви с мягкими, беззащитными телами, после засухи влезающие во влажную землю.
- Я так боялся, что опоздаю, - повторял он снова и снова, выдыхая где-то у меня в волосах. - Что опоздаю, что будет поздно…
Кажется, только лишь мгновение назад он вызывал скорую, принимал мою куртку и ключи из рук медиков, смотрел, как я медленно въезжаю в капсулу томографа, как медицинская игла подхватывает края рассеченной кожи на моем виске, как из руки вытягивается гибкое щупальце капельницы. Подавал мне воду, помогал одеться, усаживал в холле на один из стульев в зоне ожидания, чтобы затем в очереди к раздаточному окошку аптеки то и дело встревоженно выглядывать в окно и, найдя меня взглядом - все еще в сознании, все еще сидящего ровно, - так же встревоженно улыбаться; вызывал такси, придерживал за мной дверь, обнимал на заднем сиденье, следил, чтобы я не уснул, позволял опираться на себя, поднимаясь по ступеням… Решал, брал на себя ответственность, вел, действовал.
Действовал. Теперь, когда события этого длинного вечера остались позади, когда мое физическое состояние вошло в относительную норму, когда больше не было необходимости бояться за мой пульс, давление или дыхание - теперь он вспомнил, как мы оказались здесь. Посреди ночи, на коврике у моей входной двери.
Как мы здесь очутились, что нас сюда привело. Что мы сделали друг с другом и чем все это время расплачивались за это.
Он вспомнил, и вот тогда страх накрыл его с головой, стальными тисками сжал пальцы на моей куртке.
- … что я приеду, а ты не захочешь меня видеть… что у тебя кто-то есть, и ты наконец счастлив, как никогда не был со мной… что я тебе противен, что ты… что ты меня не простил… что ты никогда меня не простишь…
Я уткнулся ему в шею, нашел губами жилку - она стучала часто, нервно, будто, срывая голос, кричала что-то, объясняла, умоляла, захлебывалась.
- Но мне и в страшном сне не могло присниться, что я найду тебя так: навзничь, на земле, - он осекся, - в крови…
- Ты преувеличиваешь, - я поцеловал эту пульсирующую ниточку - раз, другой, третий. - Ничего страшного не произошло… ничего не случилось.
- Но могло…
Он конвульсивно стянул руки сильнее, почти проминая ребра, и я едва успел сдержать невольный стон.
- Могло, и тогда я не знаю… как бы я…
- Не надо, - я поднял голову, стараясь заглянуть ему в лицо, найти взгляд, вернуть его обратно, - не надо об этом сейчас. Все прошло, все плохое позади, не думай об этом…
- Ты был белый… совсем белый…
Он все никак не мог остановиться: смотрел перед собой расширенными слепыми глазами и безостановочно бормотал, словно внутри у него разворачивалась пружина:
- И я знал, что это я виноват: ты увидел меня и шагнул прямо перед машиной… не посмотрел, из-за меня… я думал, я убил тебя… я думал… я убивал тебя так часто, пока мы были вместе, и вот теперь… наконец… я хотел, чтобы умер отец, я хотел убить его… а вместо этого убил тебя…
Последнее он выдохнул уже мне в рот - я нашел его губы, захватил их, вцепился мертвой хваткой, вылизывая, с силой высасывая из него этот остекленелый ужас, это время, которое мы провели вдали друг от друга, эту боль, что теперь сочилась из него; зубами выгрызая слова и страхи, будто колючий репей, раздирающий нежную кожу, глотая его, пряча в себе, поглубже, подальше от него.
С той самой минуты, как я вновь ощутил его запах, с того мгновения, как на меня вновь упали брызги его синего взгляда, я снова был его, снова принадлежал ему, снова от него зависел, и в этом не было никакого сомнения.
Но точно так же и он теперь снова зависел от меня. Снова был в моих руках, снова жил и дышал в моей вселенной - и теперь, когда между нами больше не было Леа, больше не было никого другого, - теперь днем так же, как и ночью. Теперь он зависел от меня, теперь я отвечал за него, теперь настал мой черед о нем позаботиться - поправить подушку, подоткнуть под ноги одеяло, и, черт меня побери, я не собирался упускать этой возможности!.. Не собирался больше уходить в тень и снова предлагать ему оставить меня на потом, на завтра, на “когда ему будет удобно”…
Нет!.. Что бы ни случилось между нами в прошлом, что бы ни ждало в будущем - теперь он был здесь. Теперь он был снова мой. Теперь я был снова его.
Поэтому теперь я целовал его. Сначала ужалив, уколов, выпустив из него дурную кровь страха, высосав ее и проглотив, - теперь целовал так, как мечтал, как видел во сне, как представлял каждый раз, закрывая глаза: лаская, выглаживая изнутри, зализывая ранку от собственных зубов, закрывая ее, залечивая.
И он отвечал мне!.. Отвечал - мало-помалу пробуждаясь, все с возрастающей силой, перебегая руками сначала по спине, а потом, осмелев, вниз по бокам, к бедрам - с каждой секундой все более нетерпеливо, почти отчаянно, ощупывая словно везде разом, отряхивая чужие следы и отпечатки, сминая, как кусок глины, и тут же вылепливая заново. Воздух, кажется, закончился целую вечность назад, кожа горела, и нужно было хотя бы освободиться от одежды, хотя бы от верхней, хотя бы… если уж дойти до комнаты нам не суждено… хотя бы сбросить ее с плеч… хотя бы вытащить руки из рукавов… или скинуть ботинки… или… хотя бы…