Понимаете, о чем я?.. Такой дар.
Он умел слушать.
Он умел слышать.
Каждый, с кем он заговаривал, преисполнялся сознанием собственной значимости, уникальности и неповторимости. Красоты и чистоты своих помыслов и желаний.
Одним лишь взглядом, скользящим по вашему лицу, мимолетно задерживающимся на губах, на переносице, проникающим поочередно и сразу вглубь ваших зрачков, он, казалось, придавал такой вес и значение вашим словам - любой посредственной глупости, которую вы изрекали, - что невольно хотелось думать и говорить что-то важное, весомое, особенное, чтобы снова и снова видеть эти удивительные искры заинтересованности в его глазах. Заинтересованности вами.
Или так казалось только мне?..
***
Мы начали снимать третий сезон в середине сентября, и у меня была главная роль.
Вернее, у Исака. Исаку должно было повезти в этом сезоне, повезти по-крупному. Ему должен был достаться самый главный приз - такой огромный кусок личного счастья, который почти не помещается в рот, и я должен был ему его обеспечить: принести на блюде, сыграть так искренне и правдиво, чтобы все вокруг прослезились от “жили долго и счастливо, пока не пришло время подавать налоговую декларацию”.
А Хенрик Холм играл роль Эвена - красавца-Эвена, всеобщего любимца-Эвена, неэкономно-расходующего-бумажные-полотенца-в-школьном-туалете-Эвена, и это как раз ему предстояло спасти Исака из башни, куда тот заключил себя добровольно, обрезав перед этим свои волшебные волосы. Быть рядом в горе и радости, сортировать мусор, экономить воду и, в конечном счете, растолстеть на домашних обедах. Такая вот жизненная и сентиментальная история.
При этом Эвен не совершал никаких камингаутов: он, в отличие от Исака, принимал себя таким, какой есть - сразу и без оговорок на общественное порицание. Этим он мне и нравился.
Эвен был мягким, нежным, заботливым, умел делать омлет и отлично при этом целовался. Если вы спросите меня, то большего и желать невозможно.
Хенрик Холм, однако, был Хенрик Холм, а никакой не Эвен, и спутать их за пределами отснятого материала мог только человек, не знакомый ни с тем, ни с другим. Хотя, справедливости ради, стоит признать, что совершить эту ошибку было достаточно легко: в конце концов, мы судим людей прежде всего по одежке, а одежка, то есть внешность, у них была как под копирку.
У них были одни и те же глаза цвета синей воды, та же улыбка, освещавшая лицо, тот же низкий голос, те же вкрадчивые движения. Те же руки, те же плечи, те же волосы.
Они одинаково смеялись шуткам окружающих, одинаково трепали по плечу друзей, одинаково наклоняли голову при разговоре и с одинаковой иронией приподнимали брови.
И со стороны казалось, что все просто, проще и быть не может: вот они - две оболочки одной и той же души.
Мы потратили пару недель на обсуждение мотивов персонажей и эмоциональной составляющей их поступков, на вычитку сценария, на создание образов достаточно законченных и цельных, чтобы они органично смотрелись на экране, и одновременно отмеченных изъянами, неровностями и трещинами. Именно через эти трещины и проникал в итоге свет, именно они делали персонажей живыми, способными меняться и эволюционировать.
- Поцелуйтесь, посмотрим, как это выглядит в кадре, - сказала Юлие еще тогда, на пробах.
Конечно же, я видел сценарий заранее. Конечно же, я знал, что Исак будет целовать другого мужчину.
Конечно же, я, как актер, был заранее готов. В этом нет ничего сложного или экстраординарного: целовать мужчину на экране - то же самое, что целовать женщину.
Это всего лишь техника, не более: вы приближаетесь, соприкасаетесь губами, слегка приоткрываете рот и ласкаете чужой язык своим. Потом, когда слышите “Стоп, снято!”, отстраняетесь и поспешно сглатываете слюну вместе с незнакомым вкусом - в то время, пока режиссер рассказывает, что хорошо смотрелось в кадре, а что не очень, как отклонить голову и закрывать ли глаза.
Не то чтобы у меня было много практики в этом вопросе, но, в принципе, мне нравилось считать себя профессионалом. На сцену я вышел бы и голым, не раздумывая: сцена - это сцена, я на ней - это не я, а кто-то другой. А уж простой поцелуй - пфф!.. Эка невидаль.
- Давайте, - повторила Юлие и дала знак оператору.
Я посмотрел вперед.
Он стоял на сцене, откуда минутой ранее рассказывал о себе и читал отрывок текста, а я сидел в зале. И когда прозвучала команда, я вдруг с ужасом понял, что это не он подскочит сейчас ко мне, бряцая шпорами, как заправский ковбой, - это мне надо встать, заставить себя сделать первый шаг, выйти в проход и пройти через весь зал, стараясь не сбить ничего по дороге.
Это мне - мне! - придется подняться на сцену и поцеловать его.
Мне - его, а не наоборот, потому что это Исак, мой Исак - главный герой сезона, это за его жизнью мы наблюдаем в первую очередь, его выбор одобряем или осуждаем, в его личной войне делаем ставки.
И это я должен смочь поцеловать Хенрика Холма так, чтобы это запомнилось - если не навсегда, то уж точно надолго. Запомнилось, запало в сердце так, чтобы простой норвежский зритель, увидев вечером в пятницу Исака и Эвена на своем экране, замер, судорожно глотнул воздуха и, не глядя, отложил в сторону пакет с чипсами.
Понимаете, какая на мне лежала ответственность?
Я помню, что шел к сцене на ватных ногах и не смотрел ни на него, ни по сторонам, а только прямо перед собой - смотрел, но ничего не видел. Помню, что сердце бешено колотилось, а в горле было сухо, как на дне давно обмелевшей реки, и я судорожно соображал, не попросить ли мне воды, или это все же будет выглядеть нелепо и непрофессионально.
Словно во сне дошагав до сцены, я поднялся и, щурясь от яркого света направленных софитов, впервые посмотрел на него вблизи.
Он был одет в мягкую фланелевую рубашку в клетку с закатанными до локтей рукавами и мешковатые для его фигуры джинсы, и в какой-то момент я вдруг увидел, как поднимается, наполняясь воздухом, его грудь, а над воротом рубашки, слева, прямо передо мной, бьется маленькая жилка.
И именно тогда, в тот миг, без всякого повода и видимой причины, я с ошеломляющей ясностью осознал, что именно эту жилку я хочу видеть каждый день. Ее хочу слышать в темноте, ее трогать губами, ее накрывать подушечками пальцев и чувствовать, как она бьется внутри меня, синхронно с моим собственным сердцем.
А потом я поднял глаза и встретился с его взглядом, и…
Собственно, там все и закончилось. Я, Тарьяй Сандвик Му, - закончился.
Я перестал существовать в пространстве и времени как отдельная самодостаточная единица. Я стал им, его зеркальной копией, и в его глазах, в этих его синих глазах, я нашел то, что искал все это время: свое собственное отражение.
Так все закончилось. Моей вселенной больше не существовало.
- Хенрик, - сказал он, улыбнувшись, и протянул руку.
Я пожал ее, словно во сне, и кивнул.
- Тарьяй? - по-прежнему мягко улыбаясь, продолжил он за меня.
- Эмм, да, - я наконец разлепил губы. - Приятно познакомиться.
Из зала послышался голос Юлие:
- Ребята, мы готовы, когда вам будет удобно.