- Ну и что? - возразил я. - Ведь их же двое теперь. Они будут вместе, и все будет хорошо. Если люди любят друг друга, то все будет…
Не успел я закончить фразу, как вдруг его взгляд изменился: теперь он смотрел на меня непривычно серьезно, глубоко, почти тяжело. Мне захотелось поежиться.
- Это пока. Пока вместе, пока хорошо. Пока все ново и кажется, что так будет всегда. Но Исаку все же только семнадцать, - он чуть наклонил голову, словно придавая больший вес словам. - Вот как тебе сейчас. Ты мог бы сейчас полностью изменить свою жизнь - и не ради себя, а ради благополучия другого человека? Всю свою жизнь, которая толком-то и не началась?
Я глянул в сторону, вверх, потом снова на него.
- Мне кажется, да.
- Тебе кажется? - он легко улыбнулся, а потом продолжил снова серьезно. - А что, если у тебя нет такой привилегии - на “кажется”? Что, если тебе надо знать точно и прямо сейчас: раз и навсегда?.. Представь на минуту: у тебя больше нет твоей жизни. Вся твоя жизнь - его жизнь, этого человека. Ты - это он, у вас одна жизнь на двоих. Все твои мотивы, любой твой выбор - все подчинено его состоянию, его нуждам. Ты готов к такому?.. А вдруг он устанет от тебя?.. Вдруг начнет лгать? Вдруг попытается покончить с собой? И что, если в этот момент тебя не будет рядом? Как ты будешь жить дальше?..
Беседа явно выходила за рамки светского общения на предмет погоды, сельских ярмарок и скаковых лошадей. Мне было некомфортно от этих слишком серьезных вопросов, но где-то глубоко внутри я был рад тому, что мы об этом говорим. Что говорим вообще: я и он - одни.
- И я не говорю, что такое невозможно… Что невозможно полностью посвятить себя другому человеку - конечно, возможно. У мамы есть подруга… Она неудачно упала, спускаясь по слалом-трассе - парализована теперь от шеи, грустная история…
Он коротко вздохнул и поджал губы, как бы говоря: “Случается же дерьмо в жизни”.
- Частные сиделки нынче дороги, а у них обычная семья, с обычным достатком. Ее могли бы поместить в клинику, но Стейнар, ее муж - они прожили двадцать лет - он уволился с работы, чтобы за ней ухаживать… И не просто с ложечки кормить и книжки читать - он ей кишечник прочищает раз в день, собственноручно.
Мне нечего было на это возразить, поэтому я по-прежнему слушал молча.
- Ну так они и прожили двадцать лет, и перед тем, как полностью посвятить себя ей, он кое-чего добился сам.
Он сделал паузу и снова мимолетно оглядел сет, собираясь с мыслями.
- Не знаю… Мне кажется, Эвену следовало бы дать Исаку шанс чего-то добиться тоже. Какого-то личного успеха, может быть… Не знаю… Семнадцать лет - да господи боже мой! - вдруг воскликнул он и рассмеялся. - Ему сейчас самое время оттягиваться на вечеринках и трахать все, что движется! Вот как тебе.
Меня резко бросило в жар.
- Вовсе я не… - начал я, но, хвала провидению, вовремя остановился.
- Да ладно, - он хитро глянул и подмигнул. - Я не настаиваю.
“А мог бы”, - подумал я.
- Ну что, отдохнули? Продолжим? - Юлие подошла к нам, держа в руках листы с покадровым описанием следующей сцены.
- Ага.
Он нагнулся и поставил стаканчик на пол, а потом, когда она отвлеклась, вдруг снова обратился ко мне, видимо, намереваясь закрыть тему:
- Хотя, справедливости ради, стоит признать, что на месте Эвена я поступил бы точно так же: старался бы удержать Исака любой ценой. Все мы, в какой-то степени, эгоисты. И никто не хочет быть один.
Это был знаменательный день. Его следовало обвести красным кружком в календаре, палить из пушек Акершхюсфестнинг*** в годовщину и сделать выходным.
В этот день я познакомился с настоящим Хенриком Холмом.
Собственно, почему он решил завести этот разговор, я так и не понял. С чего вдруг так разоткровенничался. Нас не связывали какие-то особенные отношения - помимо, конечно, тех случаев, когда перед камерой он засовывал свой язык мне в рот.
А вот так, чтобы поговорить по душам, да еще и признать, что не веришь ни на йоту в то, что так убедительно делаешь, ни вот на столечко… Это уже были новые, ранее неизведанные и недостижимые рубежи и территории, и я не совсем понимал, насколько осторожно мне следует по ним продвигаться - насвистывая и собирая придорожные незабудки или по-пластунски, нацепив на голову каску.
В конце концов, как знать - там, на его земле, может быть под завязку понатыкано противопехотных мин, замаскированных цветочными клумбами и зеленой рассадой улыбок и шуток; может быть расставлено капканов и ловушек, разлито той сверкающей, переливающейся синевы, которая безотказно притягивала к нему людей, словно дудочка стаи крыс… Этой волшебной, манящей, на первый взгляд нежной и мягкой, ласкающей синевы.
Но какой бы безобидной она ни казалась со стороны, я - лучше, чем кто-либо другой - знал, насколько скользкой она может быть на самом деле, насколько опасной, стоит залезть в нее нечаянно носком ботинка. Как ее прохладная свежесть может в мгновение обернуться зыбучими песками и тянуть вас на дно, с каждым движением все глубже и глубже. Мгновение, другое, третье - и вот уже вы завязли по горло, ваши руки и ноги скованы, вам не выбраться. А вы при этом еще и улыбаетесь, как полный идиот.
Мне казалось, что после того разговора что-то изменится между нами - ну или, по крайней мере, в его отношении ко мне, потому что мое-то отношение к нему… Вы сами понимаете.
Но нет, ничего не изменилось. Он ничем не показал, что жалеет о своей откровенности, но и шагов навстречу не делал, все так же лучезарно улыбаясь, так же похлопывая меня по плечу в перерывах между сценами, так же наклоняя голову при разговоре и с тем же искренне-дружелюбным и теплым выражением скользя взглядом по моему лицу.
Все как всегда. Как со всеми. Весь каст, вся съемочная группа были от него без ума, девочки таскали ему кофе, краснели и хихикали под его этим низким: “Ой, для меня? Спасибо, это так мило!”
Временами мне хотелось его ударить.
Это желание я с удивлением обнаружил в себе однажды утром: мы репетировали сцену того не слишком удачного разговора между Исаком и Эскилем. Я сидел на кровати и, избегая смотреть Карлу в глаза, повторял текст, а Карл изображал удивление из серии “ну кто бы мог подумать, что ты такой придурок, ну надо же”.
Все шло своим чередом, пока мы не добрались до той самой злополучной смс, где Эвен сообщает, что погорячился, не готов, и вообще, а Исак вдруг понимает, что не всегда стоит верить тому, чему очень хочется.
Он в это время сидел в наушниках и наблюдал за нами на операторском мониторе, видимо, стараясь определить, как Эвен поведет себя, в какую позу встанет и с каким выражением лица, когда в скором времени столкнется с Исаком в дверях школьной столовой. Когда мы закончили, он вдруг резко вскочил, стащил наушники - отчего волосы, в кои-то веки не скованные спреем и воском для укладки, буквально пролились на лицо мягкими пшеничными струями - и в два шага приблизился к кровати.
- Слушай, - воскликнул он, обращаясь ко мне, - да ты чертов гений!
Я непонимающе уставился на него.
- Ты считаешь?..
- Конечно! - радостно подтвердил он и тряхнул головой. - Ты не представляешь, как это смотрится на экране! Просто гениально!
Я не совсем понял, шутил ли он или говорил серьезно, и хотел уже на всякий случай двояко ухмыльнуться - мол, да, я такой - но тут он засмеялся и, неожиданно положив ладонь мне на шею, притянул меня к себе, а потом громко и сочно чмокнул. Прямо на виду у каста и всей съемочной группы. Юлие только хмыкнула.
От изумления я, кажется, совершенно потерял контроль, и вместе с ним равновесие, и едва не завалился вперед. Однако он среагировал быстро: уперся ладонями мне в плечи и удержал, помогая вернуться в исходную позицию.
- Гениально! - еще раз воскликнул он, а затем его взгляд поймал Карла, и все - в ту же секунду я, видимо, снова потерял для него интерес. - Карл, дружище!..