— Да… Так, вне всякого сомнения, будет лучше.
Чемесов отвернулся и оставался в молчаливой задумчивости до конца вечера.
Утро следующего дня для всех них началось одинаково. С замиранием сердца они ожидали обвинительную речь прокурора.
На этот раз Горчаковин, который в деле Лафара потратил на свое заключительное выступление большую часть судебного дня, был более чем краток — ему не надо было убеждать присяжных в чем бы то ни было. Поэтому он лишь указал на тяжесть совершенного деяния и отметил в качестве смягчающего обстоятельства то, что обвиняемый сам сознался в своем преступлении.
— В связи со всем вышеизложенным предлагаю признать его виновным в совершении убийства. Приговор ваш, господа присяжные, в тех пределах обвинения, какие я установил в своей речи, несомненно будет справедлив. Вы можете признать смягчающие обстоятельства, но не оставите подсудимого без наказания, которого одинаково требуют как его совесть, заставившая юношу ввергнуть себя в руки правосудия, так и совесть общественная, представителями которой являетесь вы на суде.
Следующим выступал Зельдин.
— Господа присяжные заседатели! Я так же, как и господин прокурор, не стану злоупотреблять вашим вниманием. Вчера мною было сказано достаточно. Сегодня же я позволю себе лишь немного остановиться на высказанных обвинением подозрениях в адрес моего подзащитного, касающихся корыстных мотивов его поступка. Мне они кажутся беспочвенными, хотя бы потому, что любая корысть предполагает умысел, сопряженный с некоей подготовкой преступления. А можно ли назвать подготовленным убийство, совершенное в умопомрачении, из пистолета, который куплен только что, а его новый хозяин даже не подумал удостовериться, заряжен ли он? Опять же, следуя преступной логике, если убийство совершено по умыслу, из корыстных убеждений, что должен был подумать преступник, услышав, что человек, которого он собирается убить, приходится ему родным отцом? Замечу, если он решил убить заранее, то мыслит он четко и вполне логично, а не впадает в шок и, значит, способен быстро просчитать собственную выгоду. Сразу становится ясно, что после полученного знания убийство теряет какой-либо смысл. Наоборот, наследодатель, наверняка, уже распорядившийся своими деньгами и уж точно не в пользу описанного мною алчного убийцы, нужен ему живым, чтобы попытаться убедить его изменить свое завещание! Что же происходит на самом деле? Граф Орлов, который мог бы озолотить своего единственного сына, будь тот тем расчетливым типом, образ коего мы пытались представить себе только что, падает с простреленной грудью! Чистая случайность, что пистолет оказался заряжен и все-таки выстрелил! Чистая случайность, что Павел Румянцев — страстный охотник, учил своего сына стрелять, а он оказался столь же увлечен этими уроками, как и любимый отец, и со временем стал блестящим стрелком. Настолько, что даже потрясение не помешало ему попасть негодяю прямо в сердце, хотя позиция его была более чем неудачной — на цыпочках у полузакрытой шторой форточки, в двух шагах от улицы, по которой, несмотря на поздний час, еще ходили люди… Но оставим все эти досужие рассуждения. Теперь я хочу задать несколько вопросов, которые обращал сначала к самому себе, а теперь предлагаю вам, уважаемые господа присяжные заседатели. Ответив на них, вы ответите и на главный вопрос. Нет, речь не пойдет о вине или невиновности юного Михаила Румянцева перед судом божьим. Это не моя юрисдикция.
Зельдин развел руками. Послышались сдержанные смешки. Адвокат бросил в зал быстрый пронзительный взгляд и вновь обернулся к присяжным.
— Я прошу каждого из вас ответить лишь: виновен ли Михаил Румянцев перед обществом, от имени которого мы и призваны осудить или оправдать его? И, если виновен, то каким должно быть наказание? Прошу вас, взгляните на него и ответьте себе — опасен он для каждого из нас? Приняв предложенную господином прокурором форму обвинения, мы приговорим этого мальчика к заключению в крепость или же к каторжным работам… Тем самым подтвердив, что он опасен, и нам, чтобы оберечь себя, следует изолировать Михаила Румянцева от «нормальных», не опасных людей. Например, таких, каким был покойный граф Василий Станиславович Орлов. О! Этот господин был образцовым членом общества, его никто и никогда и не подумал бы отдать под суд. Осудили бы его за изнасилование, если бы Ирина Румянцева решилась открыться? Я не уверен в этом! Зато тот факт, что имя этой женщины было бы навсегда опозорено, у меня не вызывает никаких сомнений. Как говорят в таких случаях? Он обесчестил ее. Ее! Не потерял свою честь, совершив отвратительный животный поступок! Нет! Априори чести лишается женщина. И посмотрите, что мы имеем в результате. Вместо того, чтобы испытывать праведное и совершенно обоснованное презрение к негодяю, его вдова сгорает от стыда, что кто-то узнает о том, как он изнасиловал ее мать, а потом много лет мучил и избивал ее и, как выясняется теперь, собственного сына. Что скажет молва? Бил — значит, было за что! Кто станет вмешиваться во внутрисемейные дела? Кто посмеет посягнуть на святое — одобренную вековой традицией всевластность мужа, старшего в семье мужчины?! Но, похоже, я отвлекся… Итак, необходимо ли нам изолировать Мишу Румянцева? Поднимется ли когда-нибудь его рука для нового убийства? Тюрьма ему нужна или же доброта, чувство безопасности, покой, нормальная семья, любовь? Виновен ли мальчик в том, что его собственный отец, которого он упорно и с отвращением отказывается принять до такой степени, что одно время всерьез собирался перерезать себе вены, оказался, да простится мне резкость выражений, редкостной дрянью?