А вот Штольман, у которого на столе лежал молитвенник, отданный Трегубовым после их возвращения с места преступления, в немецкие каракули решил вглядеться. Он подумал, что, судя по именам, Ливены по крайней мере в двух поколениях были православными. Молитвенником лютеранской церкви они уже не пользовались. Он, скорее всего, достался Дмитрию как старшему сыну по наследству в качестве семейной реликвии. Возможно, о нем другие члены семьи даже и не знали, пока Александр не нашел его. В него-то князь и добавил своих отпрысков. Он вписал своего внебрачного сына Якоба Штольмана, рожденного Катариной Штольман, в девичестве Ридигер. И своего законного сына Александра, рожденного княгиней Элизабет, урожденной Крейц. И тут Штольману что-то показалось. Он поднес книгу чуть ли не к самым глазам. И ахнул. Наблюдательность его не обманула. Запись об Александре кроме имени его официального отца была соединена еле заметной черточкой с именем Пауль… Если курьер видел фамильное дерево и заметил эту черточку, то это могло быть объяснением того, почему ему стало плохо с сердцем. Дело было не только и не столько в побочном сыне князя, как раньше думал Штольман. Дело было в его законном наследнике, который на самом деле имел очень сомнительное происхождение. Александр был Ливеном, но не сыном Дмитрия. Баллинг понимал, что если бы молитвенник попал в руки чужого человека, а тот был достаточно внимателен, чтоб обнаружить это, именно это было бы основным поводом для шантажа. Последствия для Ливенов могли бы быть весьма плачевными. Что после этого с Баллингом сделали бы Ливены, лучше было и не думать. Тем более человек с таким положением и связями как Павел. Баллингу, по-видимому, уже заранее стало дурно. Только от мысли, что его ожидает. И его сердце не выдержало. Человек, судя по всему, умер из-за какой-то еле заметной черточки между именами…
Во время допроса Никаноров периодически поглядывал на господина, сидевшего за вторым столом. Тот смотрел на него таким взглядом, которым можно было убить. От это взгляда время от времени его начинало колотить. Перед тем, как быть уведенным в камеру, он не выдержал и спросил у Коробейникова:
— Это кто?
— Это? Штольман, который, как Вы поначалу утверждали, проиграл Вам молитвенник в карты, — как бы между прочим сказал Антон Андреевич.
— Штольман? — Никаноров не помнил, какую чушь он нес тогда в трактире, но вроде как по пьяни он сказал про некоего Штольмана какую-то гадость… Но какую именно? И про Штольмана ли вообще? — Не припоминаю его…
Никаноров увидел, как у Штольмана заходили желваки, он еле сдерживал ярость. Казалось, что он вот-вот на него бросится. Ему захотелось, чтоб его поскорее увели из кабинета обратно в камеру. Там было безопасней, чем рядом с этим человеком.
Как только дверь закрылась, Штольман в ярости стукнул кулаком по столу, да так, что на нем подпрыгнула лампа, а некоторые бумаги с него слетели.
— Не знаю, как я его не прибил или не придушил. Так хотелось, — честно сказал он. — Носит же земля таких тварей.
— Ну в этом случае пришлось бы оформить это как несчастный случай или самоубийство. Что обвиняемый, находясь не в себе, несколько раз сам ударился о мебель или задушил себя своими собственными руками, — неудачно пошутил Коробейников, не зная, что сказать.
— Умеете же Вы, Антон Андреич, поднять настроение.
К вечеру в участок пожаловали начальник штаба гарнизона полковник Симаков и капитан Касаткин. С извинениями за поведение офицера полка.
— Вам его ведь даже на дуэль не вызвать за оскорбления, раз он арестован, — посочувствовал Касаткин.
— Он, похоже, этого вообще не помнит, — зло сказал Штольман.
— Так напиваться до потери памяти не надо! И это не повод, чтоб спускать оскорбления. Не был бы арестован, не Вы, так кто-то из наших бы вызвал. Он уже давно по грани ходил. Я всегда думал, что он плохо кончит, — сказал капитан. — С гнильцой человек. Про другого удивишься, если он окажется в чем-то дурном замешан, но не про этого. Он в свое время приятельствовал с небезызвестным Вам поручиком Львовым. Два сапога пара…
— У меня впечатление, что к нам в Затонск сбагривают всех, кто не гож. Грабители, воры, дебоширы в нашем полку. Кто еще? Кстати, что с нашими дебоширами будет? — спросил полковник.
— Ну эти отделаются легким испугом. Ущерб им, конечно, придется возместить, но хоть на каторгу не сошлют как Никанорова… Если не продолжат в том же духе…
После ухода офицеров гарнизона Штольман решил не задерживаться на службе и отправился домой, к Анне. Идя по улице, он спиной чувствовал взгляды, ему явно смотрели вслед. Вполне возможно, что уже завтра кто-то будет смотреть ему прямо в лицо, не скрывая презрения.
========== Часть 11 ==========
Придя домой, Штольман увидел на пианино семейный портрет. До этого он лежал в комоде вместе с портретом его матери и карточкой князя.
— Яков, извини, что я похозяйничала в твоих вещах. Я просто хотела посмотреть еще раз на портрет. Он мне очень нравится. Пусть это только фантазия князя. А потом я подумала, что раз про тебя и князя и так уже известно, то больше нет смысла его прятать. И поставила его сюда. Конечно, я должна была только предложить тебе это сделать, а не делать самой, ведь это твоя вещь и твоя семья…
— Аня, мне самому нравится этот портрет. Очень нравится. Как и тебе. Ты сделала то, на что я сам бы, возможно, и не отважился, — честно сказал Яков Платонович. — По крайней мере пока. Знаешь, быть незаконным отпрыском это все же немного… неловко… стыдно? Даже не знаю, как точно сказать… Ты же понимаешь, что я немного бравирую, делаю вид, что меня это не задевает. Когда я разговаривал с Трегубовым и с Коробейниковым, я держался так, будто быть побочным сыном князя — это самая обычная ситуация, которая не стоит и разговоров о ней. На самом деле пока я чувствую себя комфортно относительно своего происхождения только с тобой и с Павлом. И более или менее с твоим отцом. Что же касается других людей — мне нужно время, чтоб действительно быть безразличным к чужому мнению, а не просто казаться таким. Но ты правильно сделала, что поставила портрет на видное место. Я бы и сам поставил его рано или поздно.
Яков показал Анне молитвенник и страницу, на которой было фамильное древо Ливенов. Анна собственными глазами увидела, что Jakob Stollmann был записан среди Ливенов. Единственный не-Ливен среди отпрысков баронов, графов и князей, у которых отцами были мужчины с фамилией Lieven. Анна вздохнула, почти всхлипнула, у нее разрывалось сердце от боли за любимого мужчину. То, что он не стал князем, было совершенно неважно. Ей хотелось плакать оттого, что у Якова была такая непростая судьба, что в его жизни, особенно в детстве и юности, было столько страданий… Что он всю жизнь был один, никому не нужный… Если бы Штольман по-настоящему принял его как сына. Если бы Ливен потом рассказал Якову о себе, только ему одному. Сказал, что он — его отец, но не может открыто заявить об этом, но, если Яков захочет, они будут поддерживать отношения, пусть и в тайне ото всех. Разве бы Яков не смог понять этого? Иметь отца, с которым негласная связь — лучше, чем не иметь вовсе никакого… Анна боялась, что не сдержится, а она не хотела, чтоб Яков расстраивался еще и из-за ее переживаний. Она вернула молитвенник мужу и сказала, что рассмотрит его подробнее в другой раз, а сейчас лучше почитает роман, до которого у нее так и не дошли руки. Она обняла мужа и поцеловала его.