Яков видел, что Анна была почти готова расплакаться, она даже закусила губу. И знал причину — он сам, точнее то, какой незавидной оказалась его доля. Он прижал ее покрепче:
— Аня, даже не вздумай… Не стоит это твоих слез… Для меня теперь совсем неважно, что было в прошлом. Для меня важно только то, что у меня есть ты, что мы вместе. Это для меня самое главное в жизни.
Штольман решил подробно изучить фамильное древо Ливенов как-нибудь потом. Сейчас же он обратил внимание только на последние два поколения. Интересно, что из всех пяти братьев только старшему Дмитрию не досталось немецкого варианта имени. Отец записал его по-латински как Деметриус. Остальные — все записаны как и положено немцам: Григорий — Грегор, Евгений — Ойген, Михаил — Михаэль и Павел — Пауль. Видимо, когда старшего сына крестили, не было другого, более подходящего для православного, но немецкого ребенка имени, чем Дмитрий.
Запись o незаконном сыне Деметриуса не была новой, чернила уже поблекли, значит, Дмитрий Александрович внес его в родословную не перед смертью, когда рассказал о нем своему брату Павлу, а давно, скорее всего, когда узнал о сыне после смерти Кати… Штольман в очередной раз подумал о своем настоящем отце, смотрящем теперь на него с семейного портрета. О человеке, давшем ему жизнь и, как оказалось, принимавшем тайное участие в ней на протяжении многих лет. О мужчине, которого он видел только раз всего несколько мгновений, но не знал, кем он ему приходился. Об отце, который так за всю свою жизнь и не смог решиться на то, чтоб открыться своему внебрачному сыну, и у которого хватило смелости только перед смертью поведать о нем своему брату. Он понимал, что Дмитрий боялся отца-деспота и не отважился заявить о своем побочном сыне. И помнил, что он писал в своих заметках, что негодует оттого, что ему все время приходится оглядываться на отца. А когда ему не нужно будет больше этого делать, Яков будет уже слишком взрослым, чтоб он вошел в его жизнь… Да, когда старый князь умер, Якову было где-то двадцать-двадцать один, конечно, уже взрослый человек, чтоб заиметь в этом возрасте другого отца, но ведь и не почти сорок, когда он, наконец, узнал об этом… Да и Штольман-отец к тому времени уже умер. Никто бы не чинил препятствий к тому, чтоб Дмитрий Александрович каким-то образом дал о себе знать внебрачному сыну. Но князь не предпринял никаких попыток заявить о себе…
Штольману не хотелось думать, что князь считал, что сын был в долгу у него за все, что он для него сделал, пусть и тайно, и поэтому ожидал, что Яков должен был дать ему что-то взамен. То, что было крайне важно для князя — наследника, в котором течет кровь Ливенов. Штольману было бы легче, если бы князь просто хотел воспользоваться случаем и получить от внебрачного сына кровного внука, которого он мог бы выдать за своего законного наследника, а то, сколько он потратил на обучение Якова, не имело для него никакого значения. Но в любом случае, надежды, возложенные Дмитрием Александровичем на Якова, не оправдались. А потом, конечно, уже и речи не могло быть о том, чтоб сделать признание. Нет, он все же мог бы встретиться с Яковом, сказать, что он — его настоящий отец. Но, наверное, рано или поздно Яков бы узнал, что у него с женой князя была связь, к которой сам князь и подтолкнул молодых людей. И что потом? Дуэль?? Но ведь явно не до первой крови, а до летального исхода — из-за женщины, которая одному из мужчин была навязанной женой, а другому — если говорить грубо, подложенной этим самым мужем любовницей… А если не дуэль, то что? Вероятнее всего, в любом случае ничего хорошего… Смог бы тогда, в молодости, Яков понять и простить князя за попытку использовать его вслепую в своих целях? Скорее всего, нет. Даже сейчас, почти через двадцать лет, эта ситуация задевала его за живое. Что уж говорить о двадцатилетнем юнце. Если бы не проблема с наследником, возможно, Дмитрий Александрович и сподвигся на то, чтоб рассказать незаконному сыну про их родство. Но этого не произошло.
Штольман внимательно посмотрел на изображение матери и вспомнил, как Дмитрий писал о том, как влюбился в нее. В красивую, милую, застенчивую, невинную барышню, столь непохожую на тех дам, с которыми у него были многочисленные романы и связи. Предположим, ему бы разрешили жениться на Кате. Сделал ли бы он ее счастливой, был ли верен ей? Или бы она ему наскучила через какое-то время, и он бы вернулся к своим интрижкам? Якову очень хотелось надеяться, что Дмитрий был бы верным любящим мужем и примерным семьянином. У него самого было довольно много связей. Но когда Анна стала его женщиной, остальные женщины перестали для него существовать. Он не мог представить, чтоб отношения с Анной ему когда-то приелись, и чтоб он подумал о ком-то другом. Анна — не просто его любимая женщина, она — его жизнь. Без Анны теперь не может быть его самого. Эта мысль была у него, когда он поставил обратно на пианино семейный портрет и с нежностью посмотрел на Анну, читавшую книгу, и потом ночью, когда он проснулся оттого, что ему приснилось, что он спал один. Анна была рядом, просто отодвинулась от него. Он обнял ее и уткнулся лицом в ее волосы. Ради Анны он готов был пройти через что угодно, противостоять любым жизненным испытаниям. Ради Анны он был готов на все.
Если в первый день слухи только начали расползаться, то во второй, похоже, уже весь город знал, что начальник сыскного отделения полиции вовсе не Штольман, точнее Штольман он только по фамилии, а на самом деле он внебрачный сын князя Ливена. В том, что сын, рожденный любовницей, был от него, у князя, как можно предположить, не было никаких сомнений, ведь он был копией отца и был вписан им в фамильное древо. Да и другие члены княжеской семьи, по-видимому, в этом тоже не сомневались, раз поддерживали с княжеским бастардом родственные отношения, по крайней мере, через переписку. Старший сын князя, не имевший вследствие своего рождения никаких прав ни на титул, ни на состояние, тем не менее, видимо, считался некоторыми родственниками одним из Ливенов.
Об этом грамотные жители Затонска смогли прочесть в статье Ребушинского в «Затонском телеграфе», а неграмотные — узнать из пересказа статьи или слухов, последовавших за этим. Штольман был человеком образованным, поэтому прочел в газете, купленной по дороге в участок, о себе сам. Что ж, он и не сомневался, что такая сенсация не пройдет мимо Ребушинского. Ничего скандального или оскорбительного в статье он не увидел, не считая, конечно, самого факта, что подробности о его неоднозначном происхождении стали достоянием общественности, как и сказал ранее Трегубов. Но надо отдать должное Ребушинскому, что помимо разоблачения он написал и о том, что князь, судя по всему, все же считал Штольмана своим сыном, а некоторые Ливены — своим родственником. Как ему хотелось надеяться, в глазах некоторых жителей Затонска это могло быть вроде смягчающего обстоятельства в его положении незаконного отпрыска. Когда отец не мог признать сына официально, но все же не отрекся от него, а некоторые члены княжеской семьи приняли его в качестве одного из них самих — это была совершенно иная ситуация, нежели когда нагулянный ребенок считался только позорным, нежелательным последствием похождений отца и мог рассчитывать только на презрение, как об этом могли бы написать.
Ближе к обеду в участок пришел доктор Милц, в руках у него была газета.
— Яков Платонович, видно, я совсем выпал из жизни, раз узнаю новости о Вас из газетных сплетен, а не из первоисточника. Хотя вчера один мой пациент пытался что-то сказать на эту тему, я его одернул, посчитав это бредом сивой кобылы. А сколько в статье приврал Ребушинский?