Мы все выросли под этим обвиняющим «материнским» взором. Он был стратегической составляющей в деле формирования женской идентичности.
Могли ли мы всерьез гордиться умением «шелка носить»? Нет, конечно! Из нас выросло целое поколение матерей-одиночек, монументальных и непреклонных («проживу и без этого козла — подумаешь, ценность!») с зажатыми в руках дипломами о высшем образовании.
Это уже много позже нам всем стала приходить в голову мысль о том, что профессиональная идентичность может сформироваться только на основе половой. Нельзя быть просто врачом, а только — женщиной-врачом. Или — просто журналистом, а только — женщиной-журналистом. И даже укладывание шпал не сделает из женщины мужчину.
Но это — физически. А психологически большинство из нас таковыми были!
— Бабская журналистика! — презрительно заканчивал почти всякий обзор очередного номера заместитель редактора газеты, в которой я начинала работать. — Сопли и слюни!
Он ненавидел женщин и регулярно сообщал нам об этом на редакционных летучках.
Да, сопли и слюни. Сколько лет должно было пройти, прежде чем я не просто перестала стыдиться своей чувствительности и эмоциональности, а осознала их, как достоинства. А эмпатический дар — умение сопереживать — вообще как клад, которому нет цены.
Недавно услышала от одной сильной женщины, главврача больницы, очень успешной в своей профессии, странные, на первый взгляд, слова:
— По своей сути я всегда была нянечкой, любила «ходить» за больным, подмывать его, подавать «утку» и перевязывать раны…
И — надо же! — впервые за много лет мне это откровение чуждым отнюдь не показалось.
Маленький домик на одной из старых городских улиц, куда я часто приходила с отцом, был окружен огромным цветущим садом и буквально утопал в его зеленых дебрях.
— Эта улица — особенная, — сказал отец в одно из первых путешествий. — Знаешь, как она раньше называлась?
Я не знала. Поэтому отец, любивший загадывать загадки и «мучить» меня долгими поисками ответов, выждал необходимое для моей умственной закалки время и с гордостью произнес:
— Она называлась Волобуевской!
Я не верила: разве может городская улица носить нашу фамилию?
— Более того, — продолжал отец, — здесь, на этой улице, стояла знаменитая мельница. А знаешь, чем она знаменита?
Я не знала.
— А знаменита она, во-первых, тем, что когда-то, очень давно, принадлежала нашему предку — купцу Волобуеву. А во-вторых — эту мельницу рисовал Лермонтов…
Я слушала отца и отчего-то радовалась: то ли от тихого отцовского голоса, то ли от того, что, оказывается, была «купчихой» (так смешно назвал меня отец, щелкнув по носу), то ли просто от того, что мы шли в маленький дом, где жила старая отцова тетка Мария, и где я так любила бывать.
Комнатки у тетки Марии были малюсенькие, в углу — много икон, возле которых всегда горела лампада. На стене в темной овальной раме висела старинная фотография красивого, аристократически одетого человека в мягкой широкополой шляпе.
— Это мой отец, — сказал мне отец в наш первый приход.
Пока тетка Мария подавала на стол, я осматривала дом. В углу, за шторой, куда я из любопытства заглянула, лежала на кровати огромная овчарка. Она лежала точно, как человек — на боку, вытянув лапы, а голову положив на подушку. В ее виде было что-то пугающее, леденящее душу. Я смотрела на собаку долго, как завороженная. Пахло псиной, прогоревшим лампадным маслом и наскоро собранной закуской, приправленной хреном.
Через минуту отец и бородатый, хмурый старик, шаркающий по дому, которого все называли дядя Коля, уже громко «крякали», опрокидывая маленькие стопочки с водкой, аппетитно ели хрен и говорили о чем-то, мне неведомом.
Пока они ели и пили, я разглядывала дом. Интересным было все, но особенно меня как-то непонятно волновала лампада. Я подолгу смотрела на нее, пытаясь понять, как же это она так долго горит и не гаснет.
Такие же лампады я видела в церкви, когда недавно заходила туда с одноклассниками Володькой и Сашкой. Людей почти не было, только две или три старушки делали что-то за большим столом у входа. На нас никто не обратил внимания, и мы были предоставлены сами себе. Мальчишки стали ходить по храму и зачем-то заглядывать за иконы, а я на какое-то мгновение просто замерла и попыталась понять, что же я здесь вижу?