И в эту минуту раздался стук в дверь. А в следующую он понял, что вся его жизнь теперь разделится на «до» и «после». Период жизни до этого стука был уже прожит и имел четкие границы — от рождения до неполных (через неделю — день рождения) 33-х лет. Период же «после» мог быть и неопределенно длинным (если повезет и отправят в лагерь), а мог уместиться в несколько недель и закончиться расстрелом (зависит — это он знал, ибо и сам занимался подрасстрельными делами — от профессионализма следователя, которому будет поручено производить допросы). Независимо от длины, период «после» ему предстоит прожить без семьи.
…Обыск производился быстро, деловито, с каким-то даже спокойствием, а то и будничностью — так, будто это совсем рядовое, обыкновенное событие. Были изъяты винтовка и драгунская шашка — больше, как будто, ничего не нашли.
Ровно через неделю, 17 марта, в день рождения, его первый раз допрашивали в «родном» здании, предварительно объявив, что он подозревается в совершении незаконных арестов и применении физических методов воздействия на допросах.
— Считаете ли вы себя виновным? — спросил в заключение следователь Ковалевский, которому было поручено дело Волобуева.
— Нет, — прозвучал ответ. — Виновным себя не признаю…
Приговор по делу Алексея Волобуева звучал так:
«Выездная сессия военного трибунала войск НКВД рассмотрела в закрытом суде дело по обвинению младшего лейтенанта госбезопасности Волобуева Алексея Васильевича, бывшего помощника оперуполномоченного, в совершении преступления, предусмотренного ст. 193–17 п. «а» УК. Судебным следствием установлено, что подсудимый во второй половине 1937 и первой половине 1938 г.г. систематически, грубейшим образом нарушал революционную законность: производил незаконные аресты, под угрозой пыток заставлял арестованных оговаривать других людей в принадлежности к повстанческим, право-троцкистским контрреволюционным организациям, хотя эти лица принадлежали, в основном, к советско-партийному активу.
Подсудимый Волобуев за короткое время арестовал 29 человек и, не имея никакого компрометирующего материала, завел на всех фиктивные дела. Причем, для того, чтобы добиться вымышленных признаний в тягчайших государственных преступлениях, подсудимый применял к арестованным избиения, стойки, высадки и другие мучительные способы воздействия. Своими действиями он совершил преступление, а поэтому суд приговорил: подвергнуть его лишению свободы сроком на 6 лет без поражения в политических правах с лишением звания. 10 марта 1940 года».
Алексей Васильевич вспомнил один из последних допросов.
— Да, я ударил подследственного, — сказал он тогда этому молодому следователю, — но я был уверен, что расправляюсь с действительными врагами советской власти. С другой стороны, иначе поступить было нельзя, потому что таковы были установки, получаемые из краевого УНКВД.
— Считаете ли вы законным метод следствия с применением физических способов воздействия? — последовал вопрос.
— Сейчас — нет, — ответил он, — а в те времена считал, так как это делало и районное, и краевое начальство. Когда приезжали в наш город сотрудники из НКВД СССР, я спрашивал их, правильно ли мы делаем, что бьем подследственных? Так ли нужно делать? Мне ответили: «Да что говорить о вас! Мы наркомов бьем в столице, да почище вашего!» Вот я и ударил — боялся, что в противном случае выгонят из органов. Я верил в старые чекистские кадры и не представлял, что ЦК ВКП(б) не знает об этих явлениях…
Вспоминая этот допрос, Алексей Волобуев испытывал чувство неловкости и сожаления о том, что нельзя ничего вернуть. Ведь при первом разговоре он сказал, что не применял в своей практике методов физического воздействия на людей. И это было почти правдой. Почти — потому, что подследственного-то он ударил однажды. Это произошло в присутствии Ивана Ивановича, начальника отделения, который перед допросом сказал ему: «Если не будет признаваться — ударишь его для острастки пару раз. В общем, сам знаешь, не мальчик…»
Алексей и вправду знал. Знал, что так делают другие. Но самому бить пока не приходилось…
Подследственный был неприятный тип, врал и изворачивался даже в тех очевидных нарушениях, которые вменялись ему, как председателю районного ОСОАВИАхима. Но из него надо было «выбить» признание в том, что не казалось таким уж очевидным. Алексей думал тогда, что если партия и руководящие работники НКВД приняли решение действовать именно так, и никак иначе, значит, это особенность текущего момента. Это — его служба. Его работа. Он здесь — не для того, чтобы распускать нюни и сомневаться.