бя саму на фоне этого пейзажа.
Вот — Я. Кокетливо перекинута через плечо все еще по-девичьи полновесная коса. Грима на лице нет, глаза внимательно и умно смотрят перед собой, руки неподвижно лежат на коленях. Весь мой облик свидетельствует о том простом, бесхитростном и неприкрытом факте, что к роду английской королевы (а равно и какой-либо другой) я не имею ну никакого отношения. Зато принадлежность к лево-эсерскому мятежному крылу нет-нет, да и проглядывает в моем далеком от калитинской кротости взоре.
Купеческой торгашеской сметливости, положенной мне по роду-племени и способной из воздуха (ну, ладно, ладно, из результатов честного труда!) делать деньги, увы, нет и следа — победила-таки бессребреническая, шестидесятническая доминантная хромосома!
Туга-печаль моя выросла на почве строгого «круглосуточного» режима, дерзость пустила корни в безразличной к правам человека коммуналке, лицемерие — в советской идеологизированной школе. Но там же пророс и патриотизм, и умение дружить по-настоящему — однажды и на всю жизнь: ведь то, что так дружили Герцен с Огаревым, не умаляет ценность этой добродетели.
С женственностью, правда, не сложилось — не помогли уроки старой пианистки. Да и уж слишком родовое это у нас, наследственное: все женщины нашего рода, как некто от ладана, бежали от домашнего очага, чтобы на каждом сантиметре открывшегося перед ними жизненного пространства усиленно бороться за справедливость. И не имело значения, крестьянками они были или дворянками. Первые, точно как в известном анекдоте, страстно мечтали, чтобы не было богатых, вторые — чтобы не было бедных. Одна бабка была безграмотная, другая — слишком грамотная. Одна ходила в красной косынке, другая — родилась на каторге. Мне же, как наследнице, достался только авантюризм.
Его я и кладу на холст…
Да, кстати, а как себя чувствует моя юная спутница? Надо же — сидит спокойно и внимает всему, что я делаю.
Кто она? Может быть, сонное видение? А, может быть, это я сама и есть?
Как часто мы боимся распознать в самих себе этих раненых, измученных одиночеством и страхом маленьких Девочек! Мы не отзываемся на их просьбы о помощи, отворачиваемся от их окровавленных ран, выбираем те дороги, на которых рассчитываем их не встретить. Так и стоят они по обочинам — никем не забранные. Стоят круглосуточно, круглогодично, кругложизненно.
Оно и правда — без них легче: нет Девочки — нет проблемы. Но самое-то главное в том и заключено, что Девочка — есть! И мы знаем об этом. Знаем, что она там — в начале всех наших дорог.
Я вот свою встретила (увидела во сне?) на погосте, у могилы бабушки. Так и было написано на надгробии — здесь, мол, лежит такая-то и такая-то. И Девочка жаловалась, что получила рану именно в этом месте!
Рискну утверждать — она ее унаследовала.
Значит, что-то в будущем будет зависеть и от меня?
… Как-то раз я прочитала такую историю. Некая гостья, приехавшая отдохнуть на каникулы к своим друзьям, проснулась тихим, солнечным утром, утопая в неге, и вдруг услышала чей-то властный голос, созывающий всех обитателей дома к обеду. На этот резкий голос странным образом отреагировали комнатные собаки. Они зарычали и подбежали… к клетке с попугаем! И тогда хозяин дома с улыбкой объяснил: этот попугай достался ему после смерти деда, и он частенько говорит его голосом, пытаясь по-прежнему руководить жизнью своих домашних…
Может быть, у каждого из нас есть такая таинственная птица в дальней комнате? Она «вещает» голосами наших предков, и мы, инстинктивно повинуясь этому зову, спешим выполнить то, что требуется…
Вот о чем я думала — и не раз! — на зеленом склоне.
А однажды вместо кистей взяла с собой блокнот и ручку. И стала записывать все свои мысли. Напротив, на другой стороне переулка, все еще стоял бабушкин дом. В нем жили теперь совсем другие люди. Там, где раньше благоухала клумба с любимыми бабушкиными флоксами, теперь высился двухэтажный гараж из белого кирпича. Темные евроокна холодно и отчужденно смотрели на всякого, кто имел намерение пересечь границу частной территории.
Я такого намерения не имела. Я просто присела на большой круглый пень — прямо напротив наглухо замкнутых ворот. Этот старый, с отполированной поверхностью, еще довольно крепкий, но уже начинающий разрушаться пень был той «деталью интерьера», которая связывала меня с прошлым. Он нисколько не изменился за эти годы. Такой же теплый, если положить на него ладонь. Так же слегка изогнут набок, как покосившийся венский стул с подломленной ножкой — из-за этого уклона мы с Иркой никак не могли усесться поудобнее, все время соскальзывали. Вокруг пня — такая же, как в детстве, темно-зеленая трава с розовыми шариками разбросанного по ней клевера. По обе стороны густо кустится жасмин. Такая же, как раньше, тишина и сонность во всем.
Я сидела на этом пне, смотрела на чужие ворота и думала: зачем я здесь? Что мне нужно от этого старого переулка, от этого едва узнаваемого дома, от этого трухлявого пня? Мне хотелось вспомнить те чувства, которые переполняли меня в далекие детские годы. Вспомнить что-то важное, щемящее, вызывающее слезы. Но зачем?
Я отметила про себя, что неподалеку от ворот все еще стоит старый каменный колодец. И сад недавно умершей бабушкиной соседки, столетней старушки, кроны которого высились над забором слева, все тот же. И на обветшавшей двери ее наполовину вросшей в землю хибарки, проданной под снос, сохранилась все та же, с детства чем-то завораживающая меня надпись: «Для писемъ». И барвинок у порога по-прежнему стелется ярко-синим ковром…
Многое осталось таким же, как прежде. Может быть, это позволяло мне соприкоснуться с той собой, которая была в Начале, и понять, что я, наконец-то, по-настоящему радуюсь этой встрече?
Переулок, который я так любила, перестал существовать, превратившись в шумную улицу. Он просто оказался больше не нужен.
Но все-таки хорошо, что он был!
Ведь переулки не просто что-то соединяют. Они еще обязательно куда-то выводят.