К тому моменту, как я добираюсь до центрального мостика — или как это сооружение называется? — все уже, по большому счету, заканчивается. Капитан стоит на безопасном расстоянии от пультов управления в окружении девчонок, а Алиса задумчиво держит нашу заточку у его горла.
Красота.
Двадцать девять.
Хромая, приближаюсь.
— Дорогой вы наш человек, капитан Хайпаэр, — голос звучит резко, но я стараюсь говорить внятно, чтобы инопланетянин понял. — Не волнуйтесь, мы не планируем захватывать корабль. Мы просто хотим поговорить. Но есть одно условие — говорить вы будете только тогда, и только то, что мы вам скажем, а отвечать на вопросы правдиво и без промедления. В противном случае, эта милая девушка раскроит вам шею. Если это понятно, кивните. Медленно.
Капитан сглатывает.
И кивает.
Двадцать восемь.
— Здесь имеется голосовое управление?
Кивок.
— Тогда командуйте, капитан — закрыть и запереть все двери на капитанскую палубу. Нам здесь посторонние ни к чему, верно?
Молчок.
— Алис, пусти-ка товарищу кровь.
— Skepp, torlokke, — мгновенно выплевывает Хайпаэр. Нет, не боец он все-таки. Не поймите неправильно, нет ничего плохого в том, что кто-то — не боец. А вот когда совпадает, что капитан огромного космического корабля не желает драться и умирать — это печально, да.
Слышен негромкий шорох и щелчок. Будем надеяться…
— Toren es gelokken da, — информирует мягкий женский голос откуда-то сверху. Говорящий корабль, неожиданно. Хотя и удобно, наверное.
— Отличная работа, капитан, — хвалю его я. — Следующий вопрос: принцип действия вашего оружия?
Знание языков дает сбой.
— Энергетическое… нож? Меч? Стек?
— Пускай будет стек, — соглашаюсь. — Смертельно?
— При… — заминка, — выставлении максимальной мощности. В обычном режиме — нелетально. Но очень болезненно.
— Славно, — киваю я. — Лен, у меня в карманах этих самых стеков четыре штуки, экспроприировал у граждан, забери да раздай по кругу, Алисе в первую очередь. Нет-нет, это не стек, это… вот, правильно. Что нужно знать насчет включения, капитан… ага, ничего не нужно, включается кнопочкой. Мику, не надо вот этих вот жестов, Лена не виновата, что у тебя так сильно отрасли волосы… Зато когда вернемся, можешь всем говорить, что тебя стригли инопланетной машинкой.
Энергостеки выглядят не совсем как мечи джедаев в «Звездных войнах», они заметно короче, и гибкий оранжевый огонь, вырывающийся из рукоятки, почти не дает света — как поворотник у машины, практически. Но жар и покалывание ощущается открытой ладонью на расстоянии сантиметров двадцати, так что будем верить капитану — ударить такой дрянью по человеку будет очень, очень больно.
На мостике темно, в углах сгущаются синие тени, в сторонке постанывают парни в когда-то белых кителях, над которыми стоит маленькая, но очень решительная Ульянка с энергостеком в руках. Пахнет палеными волосами. Допрос продолжается.
— Едем дальше, капитан. Самый важный вопрос: где находится навигационный пульт?
Молчок. Кадык у капитана ходит вверх-вниз, горящий рядом стек освещает его лицо, словно гаснущий факел — однобоко, рельефно.
Двадцать четыре.
— Послушайте, капитан…
— Нет, это вы послушайте… молодые люди, — медленно проговаривает он и неожиданно взрывается: — Melsukken! Да что вы придумали, это не шутки! Вы же разнесете корабль в клочья и… и…
Он задыхается. Видимо, угон корабля в открытый космос — это самое страшное, что он может предположить. Любит человек свою посудину. Это хорошо, когда любишь хоть что-нибудь. Хотя бы и блестящую железяку в километр диаметром. Плохо, когда ты любишь только это.
— Похоже, пора немного прижечь нашего почетного пленника, — решаю я и киваю Алисе. В ее глазах светится откровенная радость. Еще бы! В кои-то веки мы не ведем бесполезные разговоры, а по-настоящему что-то делаем.
— Попробуйте! — выплевывает товарищ Болеслав. Лицо его словно заостряется — он и в самом деле не боится умереть. — Я-то сдохну, и вы так и не добьетесь своей цели — какой бы низкой она ни была!
Что-то его на высокий слог понесло. Или, что более вероятно, просто тянет время.
— Нам нужен пульт, капитан, — говорю я, словно заклинание. — Нам отчаянно нужен ваш пульт.
Болеслав Хайпаэр глубоко вздыхает.
— Что ж, в таких условиях, я вынужден подчи…
Он прыгает и застает нас врасплох. Это великолепный, потрясающий прыжок с места безусловно олимпийского уровня, сделавший бы честь любому легкоатлету мира. Он не машет руками, не проводит гипервентиляцию, даже почти не приседает — и вдруг взвивается в воздух почти на два метра, словно изогнутая каким-то немыслимым образом пружина.
И его правая рука ныряет за пазуху.
Когда я сказал, что прыжок капитана застает нас врасплох, я был не совсем точен. Алиса, возможно, и не ожидала от немолодого с виду офицера такой прыти. Но отреагировала мгновенно и точно. Она взмахнула поперек летящей над нами, изогнутой фигуры сверкающим оранжевым клинком, который, кажется, рассыпал в воздухе горячие блестящие искры, словно бенгальский огонь.
Крик оглушает всех. Что-то приглушенно пищит Лена, на которую свалилась большая часть орущего капитана Хайпаэра. Сипит Мику, которой тоже досталось. Беспощадно и довольно ухмыляется Алиса.
— Знаешь, как я потеряла в свое время руку? — размеренно говорит она. — Я как-то не рассказывала ребятам, не было настроения. А теперь есть. Рассказать, капитан?
Хайпаэр не отвечает, потому что орет и хрипит. Мику, дрожа, как больная, отпихивает от себя конвульсивно подергивающуюся руку капитана. Рука лежит отдельно от тела, она отрублена почти у самого локтя, обрывки одежды еще тлеют у места среза веселыми светлячками.
Одуряюще воняет горелым мясом.
— Один из первых ударов ваших чертовых штурмовиков был по району плотины, — говорит Алиса. — Это было разумно, лишить нас источников энергии. Не говоря уже о заводах, производстве алюминия и титана. Но не сложилось. Тогдашние зенитчики — светлая им память — прикрыли все-таки и ГЭС, и промзону. А вот на жилые районы их не хватило. Дома развалили до основания — строители не рассчитывали, понимаешь, на удары плазменными орудиями. Там-то меня и привалило куском стены.
Она водит перед собой шкворчащим оранжевым энергетическим лезвием стека.
— Пролежала я так, под стеной, почти сутки. Орала, умоляла, звала на помощь. Только таких, как я, было еще много десятков. А писк шестнадцатилетней соплюшки из завалов никто, конечно, не слышал — вокруг выли сирены, рычали грузовики и бульдозеры, срывая голос, орали другие люди, которым тоже нужна была помощь. И может, намного больше, чем мне.
Двадцать один.
— Забавная штука… — вот только в голосе девушки ничего забавного нет. — Первый час вокруг меня стоял будто бы многоголосный хор, человек тридцать, такое впечатление. Часа через три в этом хоре появились паузы и провалы. Через шесть часов, к утру, вокруг оставалось, похоже, никак не больше дюжины выживших. Я до сих пор помню их имена: Игорь, Людмила Петровна, Олечка с пятого этажа, ей было лет девять… Собака с первого очень страшно выла, потом рычала, потом выла снова. А через сутки я была уже одна.
Алиса безо всякого сожаления пинает корчащееся на полу тело.
— В итоге меня спасли, конечно — вот только не всю. Некроз тканей, правую руку пришлось того… укоротить. Но когда я лежала там, под рухнувшей на меня стеной, и слышала, как по лицу течет и сворачивается в густую кашу кровь, как медленно отнимается чувствительность, мне пришлось передумать много всякого. И одна из мыслей была такая: если тебе приходится выбирать между долгой и короткой болью, ты полный кретин. Выбирать здесь нечего. Долгая боль сводит с ума. А короткая…
Горящее лезвие замирает в сантиметре от горла капитана. Потрескивают, сворачиваясь и сгорая, темные волоски бороды.