— Привет… — хрипло произносит Кирилл.
Из моей груди вырывается всхлип.
Его мать бесшумно освобождает стул. Когда поворачивается ко мне лицом, вижу застывшие в ее глазах слезы и целое море эмоций, от облегчения до тревоги, и это разительно контрастирует с тем, какой она предстала передо мной четыре дня назад.
Она смаргивает слезы, говоря мне тихое:
— Добрый день.
Также бесшумно она покидает палату, пообещав сыну скоро вернуться.
Через секунду мы с Кириллом остаемся в палате одни, он сгибает руку и раскрывает ладонь, словно маня к себе.
Я занимаю опустевший стул мгновенно. Хватаюсь за предложенную мне руку, она восхитительно теплая.
Целую костяшки его пальцев. Кирилл обводит подушечкой большого контур моих губ, наблюдая.
— Как твои дела? — ласкает меня его голос.
Закрыв глаза, я вымученно смеюсь.
Будет просто отлично, если когда-нибудь я найду подходящие слова, чтобы описать ему то, что пережила за эти дни, но не сейчас… я не хочу этого сейчас.
Держась за его руку, я чувствую себя счастливой. Счастливее, чем в этот момент, я была лишь в тот день, когда родился Леон. Мое счастье невозможно сравнить ни с чем. Чувствовать его живое тепло — это как дышать…
— Я так скучала… — произношу.
— Скучала? — снова гладит пальцем мои губы.
Напряжение, которое вижу в глубине его глаз, заставляет что-то дрогнуть внутри.
Вдохнув больничный запах, говорю:
— Да. Но я знала, что ты к нам вернешься.
— Маша… — прикрыв глаза, от сглатывает слюну.
Его кадык дергается, двигаясь на жилистой шее.
Слова звучат отрывисто, когда начинает говорить:
— Я через несколько часов уезжаю. Утром у меня операция в Москве.
— Операция? — спрашиваю взволнованно. — Какая?
— Я сейчас парализован, — говорит то, что заставляет меня сглотнуть ком. — Я нижней части тела просто не чувствую…
Прокрутив его слова в голове, целую центр ладони и говорю:
— Мы с Лео соберемся к вечеру. Просто скажи, куда ехать и…
— Вы со мной не поедете, — обрывает он меня.
— Конечно, поедем…
Выражение его лица и тяжесть взгляда заставляют меня умолкнуть.
— Нет. Не поедете, — повторяет хрипло.
— Что это значит?
Помолчав, он говорит:
— Операция мне была нужна сразу, но не сложилось… я был… неоперабельный. Много времени потеряно. Теперь гарантий мало…
— Я верю, все получится, — говорю, упрямо глядя в его глаза.
— А я не могу верить в то, чего не контролирую, — сообщает.
— К чему ты все это говоришь?
— Возможно, я таким останусь навсегда.
Выдернув из его ладони руку, говорю:
— Мне плевать.
— Я не сомневаюсь, что так ты и думаешь, но это импульсивно.
— А сейчас о чем ты пытаешься сказать?
— Я ссу в утку. И возможно, буду делать это до конца жизни, — говорит с блеском в глазах. — Я уверен, это не то, что нужно в жизни тебе.
Дрожащим, полным чертовых эмоций голосом, произношу:
— Хуже, чем думать, что тебя больше нет, быть не может. Это самое страшное из всего, что случилось. Думать, что я никогда тебя не увижу. Не услышу и не почувствую!
Крылья его носа раздуваются, на скулах пляшут желваки.
— По-моему, может, — отвечает. — Хочешь менять мне утки? До конца жизни подтирать задницу?
— Если потребуется.
— Не потребуется. Этого не хочу я сам. Этого не будет. Никогда.
— Что, твою мать, ты пытаешься сказать мне все это долбаное время?! — спрашиваю свирепо. — Что боишься стать инвалидом? Мне плевать, будешь ты ходить или нет! Я люблю тебя, это значит, что ты нужен мне любым. Именно ты, а не кто-то другой. Понимаешь это или нет?!
Сжав губы в тонкую линию, он сипит:
— Я хочу как лучше. Для тебя, в первую очередь.
— В самом деле? — злюсь. — Это забота обо мне?! Или ты просто тешишь свое самолюбие? Может, в нем дело?
— Может быть, — на этот раз рычит он. — Я пытаюсь принять последствия всей этой хуйни. Для себя, для нас. И мне не легко дается тот факт, что я, может быть, навсегда останусь гребаным овощем. Мое самолюбие страдает и еще как, поверь. Я, блядь, просто в ужасе.
Его слова молотками бьют меня по голове.
На глаза наворачиваются слезы.
Я делаю короткие вдохи, чтобы унять свою злость. Чтобы стать взвешенной.
Он тоже молчит, наполняя палату звуками своего дыхания.
Я нарушаю это перемирие, как только вижу, что движения его груди снова стали размеренными.
Кирилл смотрит в потолок, когда говорю: