Щеки Ладовой зажили отдельной от своей хозяйки жизнью: при беге они умудрялись сотрясаться с такой частотой, что со стороны могло показаться – сквозь них пропустили электрический ток.
– Васька, – заскулила Низамова и забежала вперед. – Ну правда хватит. Чё так мучится?!
Но Ладова молча сжимала кулаки и продолжала, как ей казалось, нестись вперед. На самом же деле ее бег напоминал танец слона на арене цирка. Другое дело, что слон танцевал весело, вызывая улыбку у зрителей, а Василиса являла собой зрелище столь печальное, что Низамова не придумала ничего другого, как, отбежав метров на десять вперед, лечь на асфальт, чтобы прекратить поступательное движение Василисы к намеченной цели.
– Не пущу! – заорала Гулька и одновременно подняла вверх и руки, и ноги, став похожей на перевернутую букву «П».
– Куда ты денешься? – проворчала огнедышащая Ладова и, обежав подругу, двинулась дальше.
Тогда Низамова оглушительно засвистела, напугав не только Василису, но и проходивших мимо женщин. Издалека Ладовой было видно, как над Гулькой склонилось несколько прохожих, видимо, уговаривая ту встать с земли. Но Низамова не собиралась этого делать ни при каких обстоятельствах. Так, лежа на асфальте, она, судя по всему, умудрилась рассказать любознательным гражданам, чем вызван этот ее акт протеста. Во всяком случае, Василиса только так могла объяснить, почему незнакомые ей люди призывно выкрикивают ее имя и приветливо машут рукой, показывая, что надо вернуться.
Перед Василисой встал выбор: бежать дальше или вернуться. Немного подумав, Ладова с облегчением выбрала второй, обосновав выбор тем, что иначе «эта дура Низамова в хлам простудит свои нежные почки».
– Идет! – загудела окружившая Гульку стайка собравшихся и с любопытством уставилась на девушку с растрепавшейся косой и свесившимися на пунцовое от бега лицо белыми прядями.
– Альбиноска! – догадался словоохотливый дядечка и показал пальцем на Василису.
– Сам ты альбиноска! – тут же выпалила Низамова и вскочила с земли: – Всем – спасибо, все свободны, всем – до свидания.
Такого поворота страждущие не ожидали, в легком Гулькином прощании с ними прозвучала черная неблагодарность: а ведь они тратили свое время, душевные силы и, если угодно, физические в том числе.
– Такая молодая, а такая наглая. – Женской половине зрителей не понравилось это Гулькино «Всем – спасибо, всем – до свидания».
– Наглость, женщины, второе счастье, – буркнула Низамова и рванула навстречу Ладовой: – Вась, – заискивающе поинтересовалась она у подруги. – Все? Идем домой?
– Тебе в другую сторону, – отбрила ее Василиса и, тяжело ступая в своих доисторических кроссовках, двинулась в сторону дома.
Гулька почувствовала себя виноватой. Но, видит бог, она так старалась, так старалась: встала ни свет ни заря, приперлась за два квартала к Васькиному дому, мерзла, как цуцик, апрель – это вам не май. А все для чего? Да чтобы этой толстой дурище помочь. Ну, не рассчитала, ну, бывает. Кто не ошибается? Чего ж сразу так: «Тебе в другую сторону!»
– Мне не в другую! – возмутилась Низамова, разобиделась и, резко развернувшись на сто восемьдесят градусов, пошла домой.
Василиса даже не сразу поняла, что прошла половину пути в гордом одиночестве. Обнаружив пропажу, Ладова встала и долго смотрела вдаль, пытаясь обнаружить там следы словно испарившейся в воздухе Низамовой. «А ведь она как лучше хотела», – призналась себе Василиса, и ей стало неудобно: хоть беги и извиняйся. Настроение испортилось окончательно. Причем чем ближе она подходила к дому, тем хуже оно становилось.
Навстречу Ладовой двигались соседи, родители одноклассников, знакомые знакомых. И у каждого на лице Василиса читала искреннее изумление. И оно ей было понятно: слон в спортивном костюме красного цвета – то еще видение.
Тогда Ладова нарочно опускала голову вниз, как только на горизонте видела знакомые очертания, и изображала глубокую задумчивость. Но людям хотелось с утра жить по правилам, быть хорошими, поэтому они радостно улыбались ей и старательно выпевали: «Здравствуй, Василиса! Следишь за фигурой? Взялась за себя?»
Это был ужас: жизнь раскололась на две части. И водоразделом между ними выступало сегодняшнее утро, когда благодаря дурацким стараниям Низамовой ни о чем не подозревающая Ладова узнала, что ее полнота колет глаза стройному человечеству. А ведь еще вчера ее саму все устраивало, потому что она привыкла к себе такой – белой и рыхлой. Василисе стало стыдно: она кляла себя за собственное прекраснодушие, за любовь к сладкому, жирному, соленому, за нелюбовь к спорту… После таких открытий хотелось либо свести счеты с жизнью, либо съесть чего-нибудь эдакого, что хотя бы на минутку способно облегчить тягостное существование в миру.
«По большому счету, – успокоила себя Ладова, – лишний вес – это дело наживное. Есть ведь не только сложение, но и вычитание, даже деление. Сяду на диету. Перестану есть сладкое, откажусь от хлеба. Запишусь в бассейн. Когда похудею».
В общем, Василиса выбрала жизнь и в радостном предвкушении озаботилась тем,
Проведя ревизию, Ладова обнаружила, что меню не вполне соответствует тем принципам, которые должны стать базовыми в ее питании. На столе стояла тарелка, полная истекающих маслом оладий. По соседству с нею – две розетки: мед, варенье на выбор. В плетеной корзинке сиротливо торчали две вафли с лимонной начинкой и рядом с ними в узбекской пиале с отколотым краем белели овальным бочком два сваренных вкрутую яйца.
Голодная из-за перенесенных страданий Василиса воровато оглянулась на часы – было начало девятого, – присела на табуретку и съела все. Раскаяние наступило сразу же, как только Ладова отправила в рот щедро вымазанный в варенье оладушек.
«Так дело пойдет!» – попробовала подшутить над собой Василиса и решила в школу не ходить. «Русский, две геометрии, физика и физкультура», – на память перечислила она расписание сегодняшнего дня и попыталась вспомнить, что задали. Это заняло у нее еще минут десять, потом Ладова обнаружила, что до сих пор сидит в спортивном костюме, снова посмотрела на часы, поняла, что первый урок закончится через пятнадцать минут, и с облегчением объявила себе выходной.
Подобными вещами Василиса никогда не злоупотребляла, хотя, безусловно, позволяла себе периодически прогуливать занятия, отсиживаясь то у Низамовой дома, то вместе с ней у себя. Из-за того, что подобная практика не была порочной, до родителей Ладовой никаких вестей из школы не долетало, учителя спали спокойно, и процесс образования шел своим чередом, иногда прерываясь неким зигзагом вольнолюбия. Он, кстати, всегда проходил незамеченным, потому что ни одна живая душа из Василисиных одноклассников никогда не задавалась вопросом: «А где сегодня обретается наша пухлая Ладова?» Как это ни странно, но ее отсутствия в классе практически никто не замечал. Ну, может быть, за исключением Тюрина и общественницы Юльки Хазовой, понимавшей, что Василисы нет, по следующему признаку: значительно улучшался обзор доски – обычно ее половина была закрыта широкой спиной, перерезанной толстым белым канатом косы.
Удивительно, но самая крупная по своим габаритам девочка 9 «Б» с редкой внешностью симпатичного альбиноса, в целом дружелюбная, спокойная и покладистая, никогда не пользовалась особой любовью класса. И к такому положению дел Василиса привыкла давно, и приняла его как данность, и спокойно жила, сохраняя со всеми ровные и ни к чему не обязывающие отношения. Наличие Низамовой легко заменяло ей все двадцать восемь человек одноклассников, придавая ее существованию весомую полноценность.
И так продолжалось ровно до двадцать шестого апреля, вошедшего в историю Василисиной жизни как день открытия новой Вселенной.