— О-хо-хо. Ты всегда ходил в обуви?
— Да.
— И даже в детстве?
— Да.
— Тогда ты не так прост, как хочешь казаться.
— У моих родителей была возможность покупать мне обувь. И я многое забыл, на нашу вотчину напали. Не знаю кто, может быть, разбойные люди, может поляки, а может и мертвяки. Начался кромешный ад и ужас, и я многое не помню. Просто забыл и всё.
Монах на эти слова только покачал головой и подкинул хворост в костёр. Вадим уже мог внятно изъясняться с монахом. Ещё попадались, конечно, некоторые оговорки, но в целом он уже мог сносно выговаривать новые для него слова. Да и монаха он стал понимать намного лучше, чем раньше. Мозг, попав в непростые условия и пребывая в состоянии стресса, разблокировал какие-то механизмы неизвестных коммуникативных навыков и дал возможность разговаривать на старославянском языке. Да он ведь и есть родной, видимо, дала о себе знать родовая память.
Ничего больше не спрашивая, монах стал разворачивать слежавшиеся в кашицу листья подорожника. Воды у них с собой не было, поэтому он оборвал свежие берёзовые листья и обтёр ими ступни Вадима.
— Так, нагноение пока слабое, сейчас почистим и смажем мазью. Эх, что только нам не приходится делать в дороге, вьюноша. И лечить, и спасать, и причащать, и отпевать. Но мы знаем, на что идём, и готовы к любым испытаниям. Разожги пока костёр, а я пойду, воды найду.
Отец Анисим полез в свой мешок, покопавшись там, вынул небольшой котелок и отправился искать лесной бочажок. Пока Вадим, ползая на коленях, собирал дрова, складывал их горкой, бил кресалом, пытаясь зажечь сначала бересту, а потом и поленья, монах уже возвратился с полным котелком воды. Агафья тоже не сидела без дела, а искала хворост и несла его Вадиму, попутно собирая грибы да ягоды.
Спустя некоторое время радостно запылал костер, облизывая жаркими язычками пламени закоптелые бока котелка. Немного зажарив над костром грибы, найденные в лесу, путники съели их и разделили рыбу, оставшуюся с вечера. Да ещё пара ржаных сухарей была добавлена монахом в общий котёл.
Вода вскипела, и Вадим, намочив платок, принялся обтирать израненные ноги. Монах внимательно следил за его действиями, потом достал маленький туесок с мазью дегтярного цвета, имеющую едкий специфический запах, и принялся наносить её на ступни Вадима.
Перевязав ноги обратно своими тряпками, Вадим вопросительно посмотрел на монаха, тот правильно понял его взгляд.
— К вечеру опухоль спадёт, идти будет легче, а вот твои лапти никуда не годятся. В них только по болоту ходить, а не по лесной дороге. Но ты других и не умеешь делать?
— Их Агафья мне сплела.
— Ммм, молодец, девонька, молодец, но нужно лыко драть и трепать его, чтобы мягче становилось. Ладно, пойдёшь пока в них, а я по дороге другого лыка надеру, да вечером перед сном свяжу тебе хорошие лапти.
Так они и сделали. Монах пошёл вперёд, отыскивая нужную дорогу, а Вадим взялся нести его мешок. Отец Анисим прекрасно ориентировался в лесу, то и дело посматривая вверх на облака или внимательно рассматривая деревья. Вскоре они вышли на узкую тропинку и зашагали уже по ней. Шли они довольно долго, так как старик в силу возраста быстро идти не мог, а Вадим хромал, да и Агафья порядком притомилась. Тропинка вывела их к перекрёстку с лесной дорогой, возле которой они и остановились.
— Стой и слушай! — монах не вышел на дорогу, а спрятался за сосну и остался стоять там чёрной тенью. — Как услышишь что-то необычное, шепни, понял?
Вадим кивнул, конечно, нужно поберечься. Он всегда был сообразительным, особенно здесь. Чем дальше, тем ему больше казалось, что в эти условия он попал навсегда, и вся его прошлая жизнь нереальна. Как будто бы и не было ни детства, ни учёбы в Москве, а всё время лес, лес, лес и эти странные и непонятные для него люди.
Он внимательно прислушался, но вокруг царила тишина, нарушаемая только пением птиц и шуршанием мелкий зверей в траве, лес жил своей обычной жизнью. Не трещала возмущённо сорока, не слышалось ржание или топот коней, только шумела листва, щебетали птицы, да жужжали вездесущие оводы.
— Пойдём, отрок, пока всё тихо.
За такое обращение Вадик не обижался на монаха, у него действительно было лицо не двадцатилетнего юноши, даже мужа, а лицо подростка, лет семнадцати, по местным меркам. Мелкие, едва пробивавшиеся на его лице усики, да куцая бородка, которую он специально не сбривал, вот и вся мужественность.