«Ты чё, Женек, чертом стал? Сними эту тряпку», — дыша в лицо перегаром, смешанным с запахом табака, сквозь желтые щербатые зубы, прошипел парень, учившийся на год младше, брезгливо держась двумя пальцами, за один из свисавших кончиков красного галстука. Тот парень, который всего два года назад в своем классе был избран председателем Совета отряда, тот, кто, в числе других активистов школьной дружины, организовывал пионеров всей параллели для почетного караула у Вечного Огня самой главной площади города в День Победы, тот, кто в День Пионерии, когда-то гордо гулял по улицам в красном галстуке, в пилотке и пионерской белой рубашке с короткими рукавами.
Женя смотрел в его затуманенные глаза и ему становилось все страшнее и страшнее, от той мрачной внутренней перемены, которую он вдруг разглядел.
Такие ребята, как Игорь, не открывшие или просто до времени не догадавшиеся о темных, прожорливых потребностях своей сущности, заставляли считаться с собою не благодаря своей харизме, смелости, силе, преданности, способностью на благородный, пусть даже с их понимания благородности и чести, поступок; они были заметны и востребованы в подобных компаниях, благодаря еще не реализованной, не выплеснутой, но дико рвущейся наружу готовностью на подлость, коварство, предательство, умело замаскированной под их же понятие порядочности. Она рвалась из них, хладнокровно выплевывая излишки в окружающий мир, отравляя своей вонью все, во что впитывалась. Таких интуитивно боялись, даже заматеревшие хулиганы-заводилы, звериным нутром чувствуя, исходящую от них опасность, боялись и одновременно приближали к себе.
«Да, чё ты с ним базаришь, братан? — и Женя получал удар в скулу от стоящего в шаге от него приятеля Игоря. Удар был нанесен так, что, Женя, зажатый в углу подъезда девятиэтажного дома, ударился противоположным виском о стену, его повело, но он не упал. «Сними свой вонючий ошейник, Кибальчиш! — и, зажав галстук в кулак, ударивший парень сильно тряхнул и без того потерявшегося от удара Женю. Женя сделал попытку сорвать его руку с галстука и тут же получил удар от Игоря с другой стороны: «Куда ласты тянешь?». Женя от неожиданности и боли вскрикнул: «Ай, блин», и стал съезжать по стене на пол, хватаясь за голову. Раздался хохот. Задорно засмеялись не только избивающие, но и трое их дружков, которые сидели на ступеньках, поигрывали на гитаре какие-то дворовые песенки и равнодушно наблюдали за расправой над несговорчивым пионером со стороны.
Женя знал приятеля Игоря, он был на несколько лет постарше и проживал в соседнем дворе. «Я из-за таких, как ты краснопузых натерпелся на малолетке», — прохохотавшись и, закурив, выдавил из себя игоревский дружок.
Странное и парадоксальное существо — человек, всю свою жизнь с детства и до гробовой доски он стремиться к удовольствию, комфорту, сытости и спокойствию, какой бы образ бытия не выбрал, при этом прилагая максимально усилий, чтобы исключить из своей жизни все этому мешающее. Но, несмотря на это, тоскует он в душе по лишениям, трудностям, страданиям, борьбе, наверное, потому что, в каждом человеке на генном уровне заложена потребность в некоей жертве ради кого-то или чего-то, ради идеи, ради мечты, а жертва всегда сопряжена с неудобством, со страданием бо́льшим или ме́ньшим, иногда с болью, а порою и со смертью. Но, проживая жизнь пустую, сытую или бестолковую, в которой жертвенная потребность не может быть реализована в принципе, человек начинает ощущать некоторую опустошенность, бесцельность и бессмысленность своей жизни, отчего ему вдруг становится мрачно и тошно, но признаться самому себе в бессмысленности своего времяпровождения, которое он гордо называет «мой жизненный путь», ему очень страшно, ведь за этим признанием — пропасть, от которой надо либо отгребаться изо всех сил обратно, тем самым признавая ошибочность прожитых лет, либо прыгать в черную бездну. И вот, не решаясь ни на первое ни на второе, человек лихорадочно бросается искать в своей пустой жизни хоть, что-то похожее на лишение и благородное страдание из-за людской несправедливости, к примеру, где он выступает незащищенным от злобы агрессивного мира, либо его страдание и жертвенность сопряжена с какой-то высокой, как он считает, идеей…да, да идеей, мечтой с тем, что не потрогаешь и не съешь, — а такая степень жертвенности дорого стоит. Но, что самое отвратительное во всем этом, так это то, что, чем тотальнее человек не способен на мало-мальски благородную жертву, тем он сильнее и фанатичнее, начинает верить в ту картинку о себе, которую он сам нарисовал в своем воображении, верить беззаветно, верить с сжатыми до онемения кулаками, верить до боли в скулах, верить до ненависти ко всем, кто хоть на грамм сомневается в правдивости такого рисунка. Ему становится жизненноважным, что бы все, кто его окружают знали, даже если этого не было в реальности, как он страдал, был в лишениях, под прессом людей и обстоятельств, как он умирал от голода, был убиваем, но, скрипя зубами, вопреки всему выстоял, не сломался, не заплакал, не предал и…остался человеком. Его личность растворяется в этом мираже о себе, и он, опиревшись на иллюзию о своей жертвенности, с высоты созданного им же фантома, вдруг обнаруживает в себе право судить окружающих, вешать ярлыки умершим и даже вершить судьбы тех, кто не дорос до его представления о порядочности.