Картина происходящего в тот момент была несколько необычная. Стоящий высокий мужчина в темной майке с какой-то надписью латинскими буквами, с рюмкой водки в левой руке, изрисованной тюремными, но красивыми татуировками, и несколько эмоционально рассуждающий, местами переходя на крик, об истинности Библии и Корана, о Боге, о человечестве, об обмане со стороны служителей того или иного культа, время от времени жестикулируя правой рукой с зажатой между пальцами тлеющей сигаретой. Его монолог направлен на одного человека. Между Володей и его собеседником горит небольшой костерок, угли от которого идут в мангал для готовящегося шашлыка, мангал стоит тут же рядом с костерком. Собеседник, одетый в синий спортивный костюм, сидит напротив на бревне, внимательно слушает, но почему-то смотрит не на оратора, а на костер, при этом копошась палкой в раскаленных углях.
Судя по лицу, собеседник расстроен разговором, надежды не оправдались, его друг, можно сказать, брат так ничего и не понял. Самодовольство Владимира, подогреваемое восхищенными взглядами младшего брата, снохи, подружки и уставшей от постоянного ожидания матери, не позволяют ему услышать практически мольбу своего друга, пересмотреть свое отношение к жизни, а значит не позволят эту одну-единственную, быстролетящую жизнь переменить.
Глаза Владимира блестят, взгляд искрится каким-то диким пугающим огоньком. Но это блестит не водка! С каждым заумным словом, касающегося отношений человека и Бога, тон его повышается, искрометность глаз усиливается. Его буквально распирает от рассуждения на темы, о которых говорить стоило бы в полголоса, шепотом и с некоторым внутренним содроганием, ведь ты, человек, прикасаешься своим одурманенным и извращенным умом, оскверненным словом, растленным сердцем к Необъятному и Непостижимому.
С того дня, с того разговора, нет, скорее монолога, по сути хорошего человека, но ослепленного своей самостью, прошло больше десяти лет. Теперь он не стоит с рюмкой водки в натренерованной самодельными штангами руке, его сбитое тело, испорченное тюремными наколками, не обдувает майский ветерок с ароматом жареного шашлыка, дым от костра не разделяет его с собеседником, взгляд не искрится, голос не сотрясает воздух небольшой лужайки, приспособленной под пикник. Его постоянное окружение теперь только его мать. Ни друзья, ни жена, ни дети, которых никогда не было, а только мать.
Этот контраст поражал, нет, не поражал, он тихой грустью, с примесью спокойной радости, как бы не было парадоксально такое сочетание чувств, лег на сердце Володиного друга. Он пришел к его постели, к постели того, кого больше десяти лет назад, он, со скорбью и предчувствием неминуемой катастрофы, слушал, ковыряя палкой раскаленные угли костерка, а рядом в мангале шипели куски мяса, чтобы стать закуской гуляющих, веселящихся, но уже приговоренных своей слепотой к падению в бездну бессмысленности и страдания, Володи и его близких.
Взгляд умирающего, который уперся в глаза пришедшего друга, дорогого стоил — он был глубок и осмыслен. В нем было все: осознание своей неправоты, горечь о бессмысленно прожитой жизни, просьба о прощении за тот давний разговор на пикнике, сожаление о том, что никогда уже не сможет отблагодарить своих отца и мать, порадовать их внуками, о том, в конце концов, что ничего уже не изменить. Взгляд Володи источал смиренное понимание, что «точка невозврата» пройдена, понимание и принятие надвигающегося события. Но было в этом взгляде нечто такое, чего не встретишь в глазах людей даже очень мудрых и глубоких, но не приблизившихся вплотную к черте, за которой вечность. В нем было спокойное, практически опытное знание того, что будет за порогом этой временной, бездарно потраченной жизни. Как ни странно, при всем этом знании во взгляде не было страха, была смесь осмысленности происходящего и одновременно некоторая отрешенность от здешней реальности, странное сочетание, поражающая того, кто внимательно всматривается в глаза, умирающего в сознании.
Несмотря на то, что другу Володи приходилось смотреть в глаза людей, осознанно готовящихся к переходу в вечность, во взгляде Владимира было, что-то еще, похожее на жажду встречи с Тем, Кто подарил тебе эти годы, в нем была готовность признать, не оправдывая себя, свою неправоту перед Ним, даже готовность ответить за все свои ошибки, готовность с оттенком страха и ужаса, но…смиренная готовность: с ожиданием заслуженного наказания. Именно этот взгляд, осмысленный и смиренный и внес тихую печальную радость в сердце володиного друга.