Виталий встает из-за стола, заставленного початыми бутылками водки, фруктового вина, «Жигулевского» пива, какой-то закуской и уходит с вечеринки, оставляя наедине с тремя своими старшими и пьяными приятелями Марину, девушку, которая пришла с ним, которая доверяет ему и, по всей видимости, любит его, любит той еще незапыленой и наивной любовью, что заставляет смотреть на своего избранника восторженным и одновременно невидящим взглядом, взглядом незамечающим ни мелких изъянов, ни явных искажений, как в душе, так во внешности.
Он уходит не оборачиваясь, точно зная, что на него смотрит Марина; смотрит сначала растерянно и удивленно, но удивление очень быстро сменяется пониманием происходящего, — взгляд, еще недавно искрящихся глаз гаснет и смиряется.
Так смотрят на опускающийся в холодную, черную могилу гроб с безжизненным остывшим телом близкого тебе человека. Ты смотришь и понимаешь, что никогда он больше не порадует, не удивит, не расстроит, не озадачит, ты четко понимаешь, что это конец, и только в памяти будут всплывать какие-то картинки, эпизоды, случаи — со временем, теряющие свою яркость и теплоту.
Марина пришла домой под утро, выпившая и опустошенная, прошла на кухню, зачем-то налила кружку холодного чая и закурила. На шум вышла мать, посмотрела на задумчивую и молчащую дочь, вздохнула и, не сказав ни слова, вернулась в свою комнату.
Девушка обдумывала пережитое, она не считала себя эталоном девичьей скромности, но быть втянутой так дешево, грязно и по-предательски во взрослую, женскую жизнь — было для нее ударом тяжелым и болезненным. Конечно она понимала, что ей, учащейся ПТУ, третьему позднему ребенку матери-одиночки, сокращенной вместе с хлебзаводом, на котором пришлось проработать много лет и теперь зарабатывающей мытьем полов в детском саду, рассчитывать на излишне романтическое ухаживание со стороны парней не приходится, но…ведь не также паскудно и подло, но ведь она тоже человек. И Виталий, и трое его старших друзей, давших, как они сами с издевкой сказали ей, глядя в лицо и выпроваживая из квартиры, «путевку в жизнь», прекрасно знали, что в милицию она не пойдет, а заступиться за нее некому. И вот эта мысль, это страшное понимание, что никто в целом мире не станет, не захочет ее защищать, заставили ее прослезиться впервые за прошедшую страшную ночь.
Новости, отдающие мертвечиной, разлетаются со скоростью смачного харчка, все зависит только от того, кто выхаркивает в белый свет очередное склизкое событие из своей пустой и бессмысленной жизни. Трое персонажей, проведших ночь с пэтэушницей Мариной, любили, ехидно посмеиваясь и постоянно привирая, смаковать какие-нибудь подробности, слабости, ошибки, страхи девушек, с которыми их сводил случай. Они выносили это на общий обзор слушавшей их дворовой братии, которые от представляемых картин в одурманенных, как правило, головах начинали также ехидно посмеиваться и пускать слюни.
Марина стала ловить на себе хихикающие и однозначные взгляды дворового хулиганья. Количество глаз, желающих разглядеть ее поподробнее, росло прямо пропорционально количеству слюны, выпущенной от нехитрых рассказов.
Развлечения дворовой молодежи были до тошнотворности банальны. Пределом мечтаний являлась ночная тусовка на чьей-нибудь оставленной вдруг родителями квартире. Веселились под дешевый алкоголь, сигареты, бессмысленные песни, разжижающие и без того не особо твердые мозги. Парней, как правило, на таких мероприятиях было всегда больше, раза в два, по-видимому, за дочерями родители бдели все же построже.
Подобные ночные «приключения» со своей иллюзорностью свободы, самостоятельности и взрослости в итоге нередко становились причиной утренних душевных терзаний; чья — то совесть хлестала укорами сильнее, чья-то слабее, но и первые и вторые с одинаковым остервенением глушили и подавляли такие непозволительные, как им казалось, претензии совести на их право решать, как и чем им жить. С каждой такой победой над собой, душа становилась более черствой, более бесчувственной, терзания прекращались, а бесстыдство и наглость обильно напитывали опустошенные сердца и умы еще вчерашних детей, имеющих некогда свои светлые мечты и уверенных в том, что слабых надо защищать, а упавших не добивают.
Бесцельность подобного существования очень быстро сформировала у Марины свое восприятие жизни. Какое-то время ее постоянно звали в веселые компании, звали, как женщину, женщину доступную. Она перестала думать о жизни спокойной, перестала мечтать о жизни семейной: с постоянно недовольным, но своим, родным мужем, с ропотом на свекровь, с сопливыми детьми, с одалживанием денег до зарплаты — все это осталось, где-то далеко, Марина жила одним днем. Всё и вся, что ее окружало в настоящем было, как — то скомкано и уродливо. Сестры продолжали то сходиться, то расходиться со своими сожителями, возвращаясь очередной раз домой, зачастую в некотором подпитии, жаловались на своих мужчин, которые не особо стеснялись в мерах физического воздействия; дворовые подруги, проводившие своих парней до исправительных учреждений, очень скоро начинали, как они сами это называли: «встречаться», — либо с дружками посаженных «бойфрендов», которые, по независящим от них причинам, пока не были определены в места не столь отдаленные, либо с теми, кто вынырнул из этих мест на некоторое время. Кто-то из подружек, не мудрствуя лукаво, разбредался вечерами вдоль проспектов, останавливая, не особо озадаченных построением правильной семейной жизни автолюбителей, и проводили с ними некоторое время за определенный денежный гонорар… «Опасно, конечно, но ведь жизнь в принципе вещь опасная», — рассуждая, таким образом, девицы зарабатывали деньги, которые мгновенно разлетались на примитивные удовольствия.