– Пока меня тащили вниз, наверх-то как бы незачем, вы не могли знать, что вернетесь. И что в камере затемпературите, предвидеть не могли, Петр Иванович, значит, что?
– Что?
– Шарф взяли еще до того, как меня вниз понесли.
– Точно, – обрадовался он вдруг, покачал головой, стянул берет, под ним обнаружилась обширная лысина. – Точно ведь! Шарф я с вешалки стянул, когда «Скорую» вызывал с мусорами. Тебе он не скоро понадобился бы, если вообще мог. А мне пригодился.
– А что еще из моей квартиры вам пригодилось? – как бы невзначай поинтересовалась Алиса, глянула на часы – скоро за ней заедет Сашка, надо уже собираться, а дядька сидит и сидит.
– Ничего! – Он дернул ногтем большого пальца по резцу. – Век воли не видать, ничего больше не взял! Западло как-то…
– Что именно? – Алиса подтянула к себе халат, свесила ноги и, старательно прикрываясь от гостя одеялом, надела халат на себя.
– Ты в крови на лестнице, а я хату твою буду чистить? Это не по понятиям, дочка.
– Ух ты! – Она надела больничные тапки, осторожно встала и пошла к окну. – А вы всю жизнь только по понятиям и жили?
– Старался, – скромно потупился Аристов.
– И чем конкретно занимались по понятиям?
Историю признанного ею же самой папаши она уже знала наизусть. Сашка постарался, просветил, без конца стуча себя кулаком по лбу и призывая ее тем самым к благоразумию. Не призвал. Потому и сидит теперь перед ней Аристов Петр Иванович собственной персоной и, кажется, уходить не собирается.
– Вор я, дочка, – бесхитростно пояснил Аристов. – Всю жизнь, сколько себя помню, воровал.
– Ну вот своровали вы, а дальше? Украл, выпил, и в тюрьму?
– Хе-хе-хе, – то ли засмеялся, то ли закашлялся он. – Почти так, только кое-что ты пропустила.
– И что же?
– Украл сначала, потом сбыл, а потом уже выпил, ну, а там и в тюрьму. Вот как приблизительно дело обстояло.
– И так всю жизнь?! – она обернулась на него от окошка, посмотрела на его сгорбившуюся спину. – И ни детей, ни жены никогда не было? И родственников тоже?
– Ну почему же? – Он вдруг засмущался, встал даже со стула, оказавшись не таким высоким, каким казался сидя, шагнул к ней, скрипнув ботинками. – Мать была, померла. Отца не помню, не знал, наверное, его. Сестра была. Все померли, давно уже. А жены и детей никогда не имел, это ты в точку. Меня когда мусор из камеры тащил и сказал: тебя дочь отмазала, я чуть не упал, честное слово. Думаю, откуда?! Нет, ну с бабами спал, конечно, я же не монах. Но чтобы дочка! Это потом уже я сообразил, что ты меня так за спасение свое благодаришь. Угадал?
– Угадать-то угадали, только вот есть у меня к вам один вопрос. На засыпку вопрос, – она снова сощурила глаза, такие же темно-карие, как и у Аристова. – Что вы в тот день делали в моем подъезде? Мой друг Сашка утверждает, что вы туда шли на дело. Это так?
Если соврет, она его тут же выставит из палаты и забудет о нем и его благодеянии, спасшем ей жизнь. Вот только пусть попробует сбрехать, как он изволит выражаться. Она его…
– Конечно! А что еще я там забыл?! – удивился он даже с обидой будто, тут же виновато умолк, а потом без всякого апломба продолжил: – Выпустить-то меня выпустили с зоны, только спросить забыли, а есть ли мне куда идти? А идти-то мне некуда, как и сотням других, таких, как я. Справка в кармане, угла нет, на роже все ходки мои прописаны. Кто на работу меня возьмет? Никто. Кто на квартиру пустит? Никто. Есть дружки какие-то, конечно, но сунься к ним, снова угодишь в дерьмо лаптями. Вряд ли жив останешься. Ты уж извини за грубость, но как есть, так и говорю. Шел по улице, дом искал, чтобы не запирался. Все сейчас замков на подъезды наставили. Вот встал прикурить возле твоего, смотрю, а дверка-то неплотно прикрыта. Не может быть, думаю. А потом присмотрелся, а там внизу чопик кто-то вставил, чтобы дверь не захлопнулась. Я и пошел. Даже не задумался поначалу: кто так сделал, зачем. Шел по лестнице, на двери глядел, замки рассматривал. Сильно долго возиться не хотелось. Искал что попроще. Ну и нашел…
– Чего нашли?
– Тебя нашел, дочка, – Аристов развел руки в стороны, мол, не обессудь, что было, то было. – Лежишь синяя уже вся. В луже крови. Халатик задрался, коленки острые. Ребенок еще совсем.
– Мне двадцать пять.
– Старая! – хихикнул он тонко. – Мне-то уже за шестьдесят, дочка. Ты для меня ребенок. Пожалел я тебя. Сначала, правда, не было таких мыслей, честно говорю, раз ты просишь. Огляделся, заметил открытую дверь, сунулся туда. Шмонать не стал, шарфик один взял. А у него запах…
– Какой?
– Сладкий. У сестры моей был пацанчик, мне довелось с ним немного понянчиться. Он так же вот пах сладко. Игривый был, как котенок… Потом я сел, а они в половодку погибли, через реку лодкой перебирались и потонули… Так вот… Пожалел я тебя, дочка.