Председатель окружного суда Анатолий Кони, который как раз в этот день вступил в должность, немедленно приехал на место происшествия.
«За длинным столом, — пишет в своих мемуарах этот знаменитый судья, — сидела девушка. Она заявила, что решилась отомстить за незнакомого ей Боголюбова, о поругании которого узнала из газет».
Мнения о поступке Засулич разделились. Одни рукоплескали, другие сочувство?вали, третьи не одобряли. Но никто не видел в Засулич «мер?завку», и никто, не швырял грязью в преступницу.
Рассказывают, даже сам Трепов, оправившись от ранения, разъезжал в коляске по городу и всем говорил про Засулич, что «будет рад, если она будет оправдана».
«Она может выйти отсюда осужденной, — говорил адвокат Александров на суде, — но она не выйдет опозоренною».
И вот присяжные вышли из совещательной комнаты «теснясь, с бледными лицами, не глядя на подсудимую».
«Все, — пишет Кони, — затаили дыхание».
Старшина дрожащей рукой подал судье лист, и даже не смог выговорить до конца вердикт присяжных — не виновна.
«Крики несдержанной радости, истерические рыдания, отчаянные аплодисменты, топот ног, — вот, что началось в зале. — Даже в местах за судьями усерднейшим образом хлопали. Я оглянулся, — пишет Кони: — помощник генерал-фельдцейхмейстера, Баранцов, раскрасневшийся седой толстяк, с азартом бил в ладони».
Аплодировал решению присяжных не только «титулованный недоумок» Баранцов. Хлопал в ладоши и канцлер Горчаков, что, может быть не так уж и удивительно. Горчаков был лицейским товарищем Пушкина.
Александров не отрицал, что «самоуправное убийство есть преступление». Но он доказывал, что это преступление есть «высокочтимый подвиг гражданской доблести».
«Как бы мрачно ни смотреть на этот поступок, — говорил он, — в самых мотивах его нельзя не видеть честного и благородного порыва».
Этот случай обладает всеми достоинствами и пороками нравственного поступка.
Засулич поступила агрессивно: она напала на человека и причинила ему страдание.
Этот поступок похож на жертвоприношение.
«Она, — пишет Степняк-Кравчинский, склонный идеализировать революционеров, — была ангелом мести, жертвой, которая добровольно отдавала себя на заклание».
Жертвенность Засулич ни у кого и не вызывала сомнения. Кони, даже считает, что правосудие, оправдав Засулич, как бы испортило обедню. Если бы присяжные вынесли обвинительный приговор, «поступок Засулич, шедшей на кару и принявшей ее, приобретал бы характер действи?тельного, несомненного самоотвержения».
Наконец, поступок Засулич противоречил уголовному праву.
«Никто из разумных людей, — пишет в своих мемуарах князь Мещерский, — никак не мог понять, как могло состояться в зале суда такое страшное глумление над законностью. Ведь она стреляла в человека, тяжело ранила его, а ее признали невиновной и отпустили».
Конечно, с точки зрения закона Засулич должны были признать виновной. Но средний класс «в лице присяжных выразил, что насилие и произвол правительственных агентов возмущают его настолько, что из-за них он закрывает глаза на кровавый само?суд».
По словам Кони, присяжные не отрицали того, что сделала Засулич, но «не вменяли ей этого в вину».
Я говорю, что альтруизм, это не преднамеренное деяние, что альтруист проявляет агрессию на опасность, которая угрожает лично ему, и альтруизм есть побочный, непроизвольный результат этой агрессии.
Поступок Веры Засулич на первый взгляд опровергает это представление о природе альтруизма.
То, что произошло в Петропавловской крепости, как будто не имело лично к ней никакого отношения и никак лично ей не угрожало. Она даже не знала Боголюбова лично.
Почему вдруг она взяла в руки револьвер и напала на градоначальника?
Это произошло вот почему.
Я уже говорил, что человек в отличие от животных чаще всего реагирует не на непосредственную действительность, а на тот образ действительности, который рисует его воображение.
Так, например, биографы Адлера рассказывают, как в детстве по дороге в школу будущему основоположнику индивидуальной психологии приходилось ходить через кладбище. Мальчика терзал страх, и мучила мысль, что он не такой смелый, как его товарищи. Однажды он даже несколько раз подряд пробежал через это кладбище, чтобы побороть страх.
Несколько лет спустя Адлер узнал, что никакого кладбища на самом деле не существовало. За кладбище он принимал обычный заброшенный двор. Биографы говорят, что, наверное, поэтому Адлер, как психолог, «считал важным не сам жизненный факт, а его оценку человеком».