— Вы изменились, княжна, — как-то раз заметил Кощей; они пересеклись в тереме, в горнице. — Не узнать.
Марья с девушками проскальзывали мимо дружинной охраны, хихикая, будто бы опьяневшие от ночных гуляний по росистой траве — они хотели сохранить последние теплые дни перед осенью. Кощей же шатался, о чем-то раздумывая, — Марья часто замечала его, ходящего по залам и едва не натыкающегося на стены. Наверное, и не так страшно было бы, если б он беседовал сам с собой, это можно было счесть душевным неспокойствием, наваждением, даже одержимостью, но Кощей бродил в гробовой тишине…
Он властным махом руки отпустил Марьину свиту; верная Любава поколебалась, не желая оставлять ее, но сникла под суровым взглядом Кощея и исчезла тихонько, как мышка. Кивнув Марье, он повел ее в уже знакомые покои, любезно поддерживая под локоть.
Больше Марья не робела при нем, как когда-то. Но и не знала, чего ожидать. Они почти не разговаривали, даже с Вольгой она толковала чаще — тот болтать был горазд, и это даже надоедало ей. Но Кощей казался холодным, вечно занятым своими делами: то встречался с ордынцами, то несся к границе, где происходила очередная короткая схватка, то пропадал где-то… Иногда Марья ловила на себе его долгие взгляды, но не знала, что и думать. Он все молчал.
— Вольга передал мне, что ты отлично владеешь клинком, — вдруг сказал Кощей, и по его лицу скользнула тень довольной улыбки. Он глядел на нее так прямо, что смутил бы и напугал прежнюю Марью, но теперь она замечала в этом темном взгляде живые искорки любопытства и невольно улыбалась в ответ. — Когда я поручил тебя волкодлакам, думал, это блажь, прихоть, — продолжил Кощей, — но ты меня удивляешь, Марья Всеславна…
Он лишь хотел быть учтивым с ней, но Марья поморщилась, не сдержавшись. Она давно привыкла, что в Лихолесье никто не требует, чтобы она натянуто, бесцветно улыбалась и кивала — как в прежние времена.
— Отец никогда не давал мне меч, — объяснила она чуть оробевшему Кощею; ее ненадолго развеселила эта мысль: он испугался, что обидел ее, он, всесильный чародей! — Может быть, отец хотел уберечь меня, боялся, я сгину в какой-нибудь битве. Как будто обычная женская доля куда спокойнее! Как будто нельзя умереть где-то еще, кроме поля брани!
— Да? — удивленно переспросил Кощей. Его взгляд метнулся по сторонам, словно что-то искал, и он, облокотившись на стол, но не отрывая глаз от Марьи, подгреб к себе какую-то карту.
— Моя мать умерла, когда я родилась, — сказала Марья. — Поэтому я знаю: даже если жить тихо, праведницей, смерть все равно тебя найдет. Так почему бы не прожить так, как хочется, наслаждаться, а не бояться всего на свете?
Кто бы мог подумать еще год назад, что она скажет кому-то такое! Марья всегда была сорванцом, мучила нянек, бегала по двору, кричала, лезла в мужские дела, с любопытством подслушивая, как отец говорил с воеводами… Но все это росло внутри нее; представ перед князем Всеславом или кем-то другим, столь же влиятельным, властным, она лишалась дара речи и мучительно молчала. Теперь свобода полыхала, рвалась из Марьи, и она перестала следить за словами, выкорчевала княжеское воспитание, вытрясла этот сор из души…
Кощей усмехнулся, чему-то радуясь, и наконец-то протянул карту. Никто прежде не рассказывал ей о военном деле, поэтому Марья с интересом вникала в обозначения, сделанные разноцветными чернилами. Коснулась кончиками пальцев… Рисунки пестрели с востока, там, где буйный лес перетекал в степь.
— Будет война? — жадно спросила Марья. Вспомнила пересуды, шепотки, каменное лицо ордынского посыльного, который вылетел из терема слишком уж поспешно и лаял на свиту на своем чудном языке.
— Не война, но пара стычек, — мягко поправил Кощей. — Мы оттесним их, напомним о колдовстве Лихолесья, и на несколько лет они успокоятся. Так всегда бывает. Но я… — он замолк, словно подбирая слова. — Я хотел бы, чтобы ты поехала в этот поход. Как одна из моей младшей дружины. Вольга сказал, ты заслужила…
— Я поеду! — несдержанно воскликнула Марья, едва не ахнув. Она не сомневалась ни единого мгновения.
***
Осень ее яростно, гневно вспыхнула и разлилась кроваво на пограничье. Марья потеряла голову в битве, в настоящем бою, а не тренировке с затупленными мечами. Она жаждала опасности. Руки ныли от сечи, но она ликовала, она наконец-то ощутила волю. Ее воля пахла кровью, душистой степной травой, куда падали враги, когда она перекусывала их острым мечом. Первое ранение оглушило ее, но не отрезвило. И второе — тоже. Она не испугалась гибели. Словно лихорадка — она заболела войной и не могла излечиться.
«Марья Моревна» — так ее прозвали, и Марье понравилось имя, сидевшее ладно, красиво. Она убивала жестоко, рвалась в бой — это удивило и поразило даже нечисть, привычную к дикости. Первые дни слились в непрекращающееся безумие бойни. Это были не ее враги, она билась не за правое дело, нет, Марья убивала ради удовольствия, и окружавшие ее дружинники видели это яснее всего. Ради свободы. Ей казалось, доказать ее она может лишь кровью. Прозвище это было не признаком чести, подвига, а клеймом. Но Марье понравилось. Новой ей — новое имя, это было верно, так, как и должно случиться. Марья, несущая смерть. Грозное, порыкивающее прозвище, отдававшееся каким-то особым послевкусием. Она наконец-то стала собой…
Кощей был рядом, вел войска. Ее отец всегда говорил, что хороший князь — товарищ своим воинам, что он сразится с ними вместе, а не отсидится за спинами… Это она видела в Кощее, будто бы напрочь лишившемся страха: он вертелся в самом водовороте битвы, и Марья невольно любовалась им, росчерком его мелькающего клинка, голодной усмешкой, громыхающей силой колдовства… Конечно, ведь его не могли ранить, как гласили слухи. Позже Марья заметила, что и он смотрит на нее, не с волнением за неразумную княжну, а с каким-то доселе неизведанным воодушевлением.
Он однажды явился к ней, взбудораженный битвой, словно бы хотел сказать что-то насчет будущей атаки на ордынцев, но долго посмотрел на нее, проходившуюся оселком по мечу, наклонился, улыбаясь, заглядывая ей в глаза. Марья обмерла, затихнув. У него был незнакомый, ласковый взгляд, и он приник к ней, что-то рокоча…
Третью ночь Кощей проводил в ее шатре, и Марья начинала привыкать. Она поначалу боялась признаться себе, что полюбила его — странного, нелюдимого, таившего нечто в минувшем… Марья прежде не знала любви, ее пророчили в жены китежскому княжичу, но его она ни разу не встречала. И разговоры девушек считала глупостью, неизменно краснела, хотя и пыталась скрыть. Любовь была одной из красивых легенд, любовь жила в песнях, но не в ее жизни… Но разве не так стоило назвать теплое чувство, зародившееся в ее сердце будто бы само собой, независимо от нее?
На рассвете Марья не спала, проводила по волосам гребнем. Пряди легко проскальзывали через частокол зубьев, но почему-то она не останавливалась; это успокаивало ее, унимало волнение. Кощею нравились ее волосы, он расплетал косу с бережной осторожностью, пропуская через пальцы. «Как золото», — соскочило случайно; он говорил и говорил что-то, увлекшись, словно бы задыхаясь — и в то же время счастливо улыбаясь. Марья терялась, она не умела сплетать слова, но она целовала его сладко, отчаянно…
Поглядывая на спящего Кощея, Марья вздыхала и кусала губы. Он уставал, хотя и обещал, что вся война ограничится короткими стычками; но все равно Кощей вставал ни свет ни заря, первым рвался в бой, колдовал, поднимая черную глухую силу, опрокидывая ее на ордынских конников, и это изматывало его, вытягивало жизнь… Марья невесомо скользнула ближе, хмурясь, вглядываясь в спокойное лицо; рядом с ней Кощей спал мирно, как дитя.