Он — особенно в свете зари, заглянувшей в шатер, — казался молодым, но Марья заметила, что борода у него не растет вовсе, как у мертвеца. Но кожа не была ледяной, напротив, она помнила ее пылкий жар. Темные глаза могли светиться чем-то, что крало у нее дыхание. Он был красив — да, Марья знала это. И в то же время замечала многое: рваные шрамы на запястьях, белые полосы на иссеченной спине, метины под ребрами, белую зарубку на виске, где не росли смолянисто-черные волосы. Она знала боевые шрамы, видела следы давних подвигов на отце и дружинниках, на их лицах, руках, однако это было нечто иное, чего Марья страшно боялась и что в то же время хотела узнать.
Поддавшись желанию, Марья скользнула кончиками пальцев по обнаженной коже, прижала ладонь к груди. Хотела почувствовать биение жизни, ощутить его… Вздрогнув, Кощей открыл глаза. Они показались черными, как болотные омуты, но, различив Марью, он слабо кивнул.
— Прости, — шепнула Марья. И, не сдержавшись, добавила: — У тебя сердце с перебоями стучит…
— Знаю, — отозвался он. — Без тебя не бьется. Когда я далеко, оно затухает. Может быть, поэтому я позвал тебя в этот поход, не хотел вовсе омертветь…
Потерянно глядя на него, Марья легла рядом, прислонилась лбом к плечу. Скользнула рукой, нашаривая его запястье, поводя пальцами — там, где живая кожа переходила в пергаметно-сухой белый шрам, шершавящий ее руку.
— Кощей… — протянула она, не зная, с чего начать разговор.
— Иван, — вздохнул он.
— Что? — вспыхнула Марья; ей показалось, Кощей вспоминает про ее законного жениха, китежского княжича, и укоряет ее в чем-то…
— Мое имя — Иван, — терпеливо повторил он. И заговорил сбивчиво, уязвимо: — Уж ты-то имеешь право знать. Кроме тебя, только Вольга, и ты не говори никому, не нужно… Пусть я для них буду не человеком, а бессмертным царем, так легче, да и я давно уже…
— Ты правда бессмертен? — негромко спросила Марья. Ей не понравилась мысль, что она будет стариться, превратится в ветхую старуху, однажды умрет, а Кощей останется прежним — и до боли одиноким.
— Нет. Меня можно убить, — объяснил он, — но сделать это, пожалуй, слишком трудно, вот люди и прозвали… Если воткнуть в меня меч или стрелу, я переживу, колдовство меня вылечит. Обычному воину не справиться, поэтому некоторое время я внушал им дикий ужас. Но теперь чародейство Китеж-града крепнет, и кто знает, что будет через год-два…
— Значит, эти шрамы остались после того, как тебя пытались убить?
Марья почувствовала — нить натянулась, ее не пускали дальше, не позволяли заглянуть за завесу, где таилось нечто важное. Она не отличалась терпением, Марья ни за что не смогла бы долго подбирать ключи к этим бесконечным замкам, она способна была лишь спросить прямо, не таясь, рассчитывая на его честность.
— Ваня, я не оставлю тебя, — шепнула она, и Кощей, вздрогнув, поглядел на нее с какой-то хрупкой надеждой. — Я люблю тебя. Мне ты можешь рассказать, что бы там ни было.
Обняв ее, Кощей долго молчал, но потом все-таки заговорил:
— Дело было… Пожалуй, два десятка лет назад или около того. В то время остатки распавшейся Орды, снова собравшей силы, решили брать приступом восточные княжества, и князья кое-как договорились, чтобы дать отпор. Поскольку князь Дмитрий под Москвой, гнавший их взашей магией Белобогова старца, доказал, что Орда слаба, все легко поверили в победу.
Его история казалась стародавним сказанием, и Марья мечтательно улыбнулась, убаюканная. Она и правда привыкла к нему, рядом с Кощеем ей было спокойно, мирно, но это тянулось не изматывающее ее терпение бездействие, а нечто большее. Уютное, как мурчащая кошка. Марья сама едва не мурлыкала от удовольствия, когда Кощей в перерывах между рассказом рисовал что-то на ее спине. Он часто прерывался, но упрямо продолжал.
— В то время у одного из князей был сын, а юноше, чтобы стать мужчиной, нужно совершить подвиг, это все знают. К несчастью, в то время вокруг не было никаких отвратительных чудовищ, коих можно поразить и заполучить в трофей голову. Сам отец когда-то поборол аспида — неудивительно, что они повывелись, каждый княжеский сын счел своим долгом зарубить гадину. Вот они и стерлись, исчезли. Я не видел ни одного… Ну, да речь не о том: для сына того князя не оставалось никакого выбора, кроме как отправиться на битву с Ордой.
— Князья проиграли, отец рассказывал мне, — произнесла Марья. Всеслав был там вместе с другими воинами и наблюдал, как гибнут войска. — Черниговский князь не пришел, как и ожидали, Ярославль принял удар, но не сдержал… Отец всегда считал тот бой позорным, на них напали, не успели они построить воинов.
— Я слышал, кто-то думает, у ордынцев были глаза и уши среди русского воинства, — согласился Кощей, — потому они заранее знали, где войска остановятся на ночевку. Наутро их ждала армия неприятеля, их перерезали… — Он зашипел по-змеиному, мотая головой. — Но сыну князя, знаешь ли, повезло. Если так можно сказать. Знатных воинов не убивали на месте, а угоняли в плен; войску в походе пригодятся рабочие руки, которым не нужно платить, а вот с родичей потребуют выкуп. Но то ли отец не заплатил, то ли ордынцам этого было недостаточно и они решили вытянуть из него больше золота, но я свободы не увидел…
Тоска прорезалась в его голосе, и Марья, последний год упивавшаяся свободой и безнаказанностью, ощутила болезненный укол в сердце. Каково быть пленником, не сметь ступить без повеления хозяев, терпеть боль и унижение… Она снова воочию увидела длинные полосы на спине Кощея, словно расчесанные большим диким зверем, и зажмурилась. Помнила, как по приказу отца секли провинившуюся дворню, но и представить не могла этого сильного и гордого человека воющим от плети какого-то спесивого ордынца…
— Они обращались с пленниками хуже, чем с псами, — рассказывал Кощей, уняв отчаяние. — С ремесленниками, с теми, кто мог трудиться, еще не лютовали, а я был княжеским сынком, меня не обучали телеги чинить или там горшки из глины лепить… Те шрамы, что на руках, от колодок, про спину ты и сама, я уверен, догадалась.
— Но разве ты не пытался сбежать? — нетерпеливо спросила Марья.
— Как же, я мечтал об этом все время. Но у ордынцев есть весьма занятный способ удержания пленников… Они не заботились об охране, не тратили людей, зато проделывали тонкий надрез на ступнях рабов, всыпали в рану жесткого конского волоса и оставляли заживать под присмотром. Уверяю тебя, сбежать, когда тебе кажется, будто ты ступаешь по иглам, не мог никто. Скорее помрешь от боли.
Задохнувшись от возмущения, Марья уставилась на него. Неужели кто-то, даже жестокие ордынцы, о которых ей рассказывали страшные сказки, способен на такое зверство?
— Я не помню, сколько лет я провел в плену, все смешалось. Но однажды ночью ко мне явился кто-то… Не то собака, не то человек, не то оба сразу. Он предложил мне силу. Не знаю, почему Чернобог выбрал меня, а не кого-то другого. Может, ему показалось забавным вручить колдовство тому, кто сходит с ума от боли и ярости, кто грезит о мести. Боги иногда играют с нами, это известно. Но я не думал об этом, я согласен был на что угодно, лишь бы освободиться и растерзать своих мучителей. Он исцелил меня и дал смертоносную силу…
— Я бы тоже согласилась, — успокоила его Марья, поглаживая по голове. — Разве можно жить в таком ужасе? Ты ничуть не виноват. Нет, служители Белобога учат смирению и терпеливости, но и они сдались бы… Что было потом?
— Я сжег их город, уж не помню, как это было. Кругом пожар, кричащие люди, и кто-то рубил меня, а я не чувствовал боли, только плещущуюся силу… Позже я понял, что сжег и других пленников, они-то не могли бежать, но мне было уже все равно. Я схватил какого-то коня, бросился прочь, в степь, скакал, пока сам не свалился от усталости… Наутро меня нашел Вольга. Коня он съел в волчьем обличье, голодный больно был, а мне решил помочь. Он честный, — с теплотой добавил Кощей.