— Зато будешь жив, — огрызнулся Вольга; его это тоже мучило. — Мне пора. Я смог им взгляд отвести, но у нас мало времени.
Мог бы укорить Кощея, переоценившего свою силу, отчасти наивно надеявшегося, что враг не будет жесток, прикрываясь добродетелью и всепрощением своего бога, хотя бы по пути к его злейшему врагу. Внутренне Кощей не винил их; он и сам пытал бы попавшего в его руки китежского княжича и не подарил бы ему желанную смерть, пока тот не сорвал бы голос, моля о пощаде, и Вольга тоже наслаждался бы их страданием, кусая и рвя… Сладкие мысли об отмщении позволили ему отвлечься от своей боли, от язв, нанесенных ему живой водой. Питье Вольги, которое он, чудом прокравшись, принес ему, ненадолго заставило Кощея, вытерпевшего много за седьмицу пути, поверить, что он сможет добраться до Китежа в здравом рассудке.
— Больно, — прошипел он, стеная, стискивая зубы, слыша скрип, будто бы раздававшийся изнутри черепа. — И кошмары — еще сильнее, чем прежде.
— Я знаю, Вань, — проронил Вольга, кивнул ему, глядя с болью, с отчаянным сожалением и сочувствием, но развернулся и истаял в ночи, будто его и не было вовсе.
Кощей тонко чуял магию, и что-то преломилось; словно кто убрал ширму, отделявшую его от китежского лагеря. Шум у костра стал громче, наглее, вторгнулся в его больной разум. Кто-то повернулся, отделился от огня — пошел проверить притихшего пленника. Он мог бы гордо огрызаться, бороться, но Кощей устал, измотанный дорогой — конечно, о его удобстве никто не заботился, когда телегу мотыляло из стороны в сторону. Он смежил веки и притворился, что лишился сознания или заснул. Дружинник постоял рядом, шумно дыша, но вскоре оставил его, успокоенный его беспомощностью и безвредностью, а Кощей и правда провалился в сон, полный отголосков прошлого и предвкушения кровавой битвы в будущем…
***
Марья злилась. Именно так она могла бы описать все свои чувства, вспыхивающие в ней в эту седьмицу. Она без лишних слов сносила тяготы постоянного пути, не жалуясь (хотя это и могло породить подозрения) и поддерживая легенды о несчастной княжне, мечтающей скорее оказаться дальше от Лихолесья. Она послушно покорялась приказам, то останавливаясь, то снова отправляясь в путь без лишних капризов. И это выводило ее из себя. Она не привыкла медлить, а путь казался ей мучительно долгим.
Дорога слилась в единое полотно; она ничего не видела, большую часть времени проводя на трясущейся повозке, совсем не приспособленной для высокородной княжны. Видно было, как они торопятся. Селения и пашни Марья разглядывала издалека; близко ее не пускали, но отправляли в деревни, попадавшиеся по пути, дружинников, которые приходили со снедью. Представив карту, лежавшую обыкновенно на столе Кощея, Марья поняла, что они сознательно избегают крупных городов, иногда сворачивая с широкого тракта на бездорожье. Они боялись потерять и невесту княжича, и военную добычу — еще живого Кощея. Хотя Марью изводило, что она ничего не слышит про мужа, страдающего так близко.
К счастью, с ней оставалась Любава. Отец ее вздохнул с облегчением, видя крепкую связь между ней и Марьей; кажется, он боялся, что дочь почувствует себя брошенной и всеми на свете покинутой, поскольку он не много с ней виделся, больше времени проводя с дружинниками и управляя строем. Наблюдая за ним издалека, Марья подумала, что ей было бы весьма любопытно посмотреть ближе, сравнить с тем, что она видела в Лихолесье, но ее держали в отдалении. Должно быть, охраняли от Кощея.
С Василием, лично сопровождавшим ее к Ивану, так и не удалось поговорить. С досадой Марья вспомнила, что невесте китежского княжича как-то не пристало беседовать наедине с молодым красивым воином — в Лихолесье такое никого не смутило бы, и Марья привыкла свободно обращаться к любому приближенному Кощея, какой был ей угоден. Муж не ревновал, а наоборот, очень веселился, узнавая, как нечисть страдает от бесконечных любопытных вопросов Марьи об их сущности и быте.
Она задерживала взгляд на Василии, надеясь, что он заинтересуется ей хоть как, но тот был поглощен своими делами: устраивал путь так, чтобы караван нельзя было зажать и напасть, разбить, чтобы никто не настиг их — Марья слышала, что Лихолесье наступает, пытается прорвать кольцо, в которое их загнали, и более всего жалела, что не может оказаться на поле боя с знакомыми ей волкодлаками и помочь им, а не отсиживаться в безопасности…
Любава, более свободная, чем невеста княжича Ивана, пробовала прогуляться во время остановок, но ее быстро возвращали в ту часть лагеря, где обретались они с Марьей и приставленные к ним охранники. Постоянный надзор раздражал. В Лихолесье ее тоже охраняли первое время, но не так назойливо, не ступали за ней след в след… Или это Марья не замечала соглядатаев Кощея, бывших, конечно, не обычными людьми. Обсудив же с Любавой творящееся вокруг, она решила, что им не доверяют и признала, что их враг куда осторожнее и умнее, чем она о нем думала.
Новостями они обменивались, когда свадебный караван остановился у реки. Женщин в войске не было (или они не поехали с ними), так что Марья осталась наедине с Любавой, помогавшей ей мыть волосы. Ведьма расчесывала ее чудесным гребнем, подаренным Кощеем, величайшим сокровищем. Гребень показался мутным, но Марья успокоила себя, что он затерся, когда она прятала его то под платьем на груди, то в рукаве (Любава украдкой порвала свою юбку и пришила ей потайной карман на одежде, принесенной из города, который они миновали, не заглядывая), а не сияет, как в тот час, когда Кощей вручил ей сияющий подарок. Обмыла его в проточной воде — он стал поблескивать.
Ей нравилась эта тихая заводь, Марья хотела бы остаться подольше, передохнуть, но их подгоняли. Кто-то из отцовских дружинников поведал ей, что это одна из речушек, питающих озеро Светлояр, но Любава поспорила, что это самая обычная чистая вода, никак не живая — отрава для нечисти. Течение было спокойным, и Марья, раздевшись, без страха вступила в него. Сквозь прозрачные воды поблескивали округлые камни на дне, колыхались растения, коснувшиеся ее щиколотки. Прохлада принесла ей облегчение — тело ныло после долгой дороги и сидения в телеге. Марья провела рукой по глади, наблюдая за рябью, стершей ее усталое, нахмуренное лицо. Утреннее небо тоже было сурово и серо.
Любава тоже бросила одежду на берегу и соскользнула в воду, не сдержав блаженную улыбку; она была ловкая и юркая, как рыбка, окунулась с головой и проплыла немного, прежде чем вернуться к Марье — та сама просила, чтобы они не торопились. Они отмывались от дорожной пыли и пота не спеша.
— Говорят, ночью видели тень около лагеря, — прошептала Любава, и Марья поморщилась: ей нужно было что-то понадежнее сплетен. — Я не думала, что воины так суеверны, но они говорили, что это какие-то темные силы, следующие за Кощеем. Как думаете, моя королевна, это не может быть сам Чернобог? Говорят, он вступается за своих слуг, когда они в большой беде…
— Нечего уповать на помощь божеств — да и, если он так велик, знает, что мы сами это замыслили. Мы можем надеяться, что это был Вольга, — прикинула Марья. — Он никогда Кощея не оставит.
Хотя она не представляла, чем Вольга может помочь, было гораздо легче знать о близости союзника, в верности которого ни Кощей, ни она никогда не сомневались, несмотря на недавнюю ссору. Она украдкой обернулась, словно бы даже надеясь заметить в кустах мелькнувшую волчью тень, но там было тихо и пусто. Ветер пошевелил густую зелень…
— Я слышала, Вольга сильный колдун, и он ходит другими тропами, минуя Белого и Черного бога, — еще понизив голос, до тихого шелеста, произнесла Любава. — Он не человек и не бог, а что-то между.
Суеверия всегда преувеличивали — в конце концов, про Кощея тоже ходило множество слухов, превративших его в настоящее чудовище. А он был отчаявшийся княжич, пытавшийся выжить с помощью темной силы и заигравшийся ею. И Марью наверняка видели иначе — какой она была в восхищенно распахнутых зеленых глазах ведьмы? Она покачала головой.