— Как бы там ни было, его помощь нам бы пригодилась. Неужели Вольге не казалось, что он предает Кощея, не желая закончить войну, когда может? — с досадой спросила Марья, хотя ведьма не могла знать ответ. — Мы долго, нас хватятся, — проворчала она. — Не хочу, чтобы явились и видели мои шрамы.
Дружинники бы не купились на россказни о жестокости Кощея, различили бы боевые отметины. С ней не обращались как с воином — видно, отец по какой-то причине не поведал китежцам о том, как они встретились в бою и людям своим наказал молчать, быть может, страшась, что это как-то расстроит свадьбу. И в этом было ее преимущество. Она ощущала зуд в ладонях, глядя на рукояти мечей дружинников, что за ними с Любавой ходили. И мечтала однажды выхватить клинок и пронзить им сердце Ивана — что может быть проще убийства одного человека?
Быстро одевшись, Марья поспешила к их сторожам. Натягивать улыбку она научилась, так что встретила их невысказанное любопытство стойко. С ней ни разу не заговаривали подолгу; наверное, был какой-то запрет, но Марья улавливала косые взгляды. С пленницей Кощея многие хотели бы поболтать, однако отец ревностно охранял ее от расспросов, не желая тревожить душу, и Марья даже почувствовала благодарность: выдумывать всякие ужасы про любимого супруга было не то чтобы трудно, но как-то тяжело, у нее не всегда получалось, поскольку чудовище в Кощее она никогда не видела, а врать умела не так хорошо… Но вернее всего эти воины просто скучали по женщинам, с которыми можно спутаться во время войны — но только не в битву с Лихолесьем?
— Ты чувствуешь приближение к Китежу? — убедившись, что их не слышат, украдкой спросила Марья, когда они шли к стоянке. — Кощей говорил, вокруг города есть какая-то граница — ты сможешь ее преодолеть?
Любава выглядела бледной, но Марья не знала, подкосило ли ее безостановочное движение, спешка, или какие-то невидимые силы. Уловив в ее голосе сдержанную заботу, ведьма улыбнулась.
— Я готова ко всему, моя королевна, — с гордостью высказала она.
Покачав головой, Марья подумала, что ее весьма пугает храброе желание Любавы расшибиться о неизвестную им огромную силу, необъятную — таким представлялся Белобог в своей вотчине. Если Чернобог назначил наместника-чародея, свою любимую игрушку, то его брат будто бы сам незримо присутствовал в церквях — по крайней мере, так увлеченно клялись его служители. И Марья не хотела бы с ним встречаться, прекрасно сознавая: бороться с могуществом бога она не способна.
***
— Почти прибыли, княжна! — провозгласил подскакавший к ней князь Василий. Она заметила, как он едва улыбается, как человек, радующийся возвращению домой после долгой битвы, хотя войны никакой и не было. — Когда солнце дойдет до середины неба, окажемся у городских ворот! Свет благоволит нам.
Ближе к полудню и прям рассвело, просияло солнце, озаряя им путь, и воины сочли это добрым знаком.
— Дай Бог… — согласно протянула Любава, сидевшая подле нее, но не стала уточнять, который.
Марья вдруг вскинула голову. Она еще не увидела Китеж-град, защищенный густым лесом; не таким, конечно, живым и одушевленным, как она привыкла, но все-таки настоящей чащей… Но Марья услышала. Раздался громкий, чистый звон, словно сотни певуний, долго затянувшие моление. Чаровство — конечно, обычные ветра не донесли бы голоса китежских церквей, когда они были так далеко. Веселой песня была, приветствующей Марью, или напротив, грустной, предвещающей ей горе? Вслушиваясь в переливы колоколов, забывшая обо всем, она и не замечала, как ее влекут дальше и дальше, в логово врага, и мысли вылетели из ее головы. «Белобогово колдовство», — подумала Марья с усталым раздражением. Она, хотя и не владела силой Чернобога, словно бы почувствовала дурноту.
В строе что-то поменялось, и Марья догадалась, что они во главе каравана решили везти Кощея, показывая его китежцам — наверняка те высыпали на улицы, привлеченные оглушительным перезвоном. Злость Марьи вспыхнула от мысли о том, в каком униженном виде ее муж предстанет перед этими глупцами… Нет, им стоило бы увидеть его на верхом на коне, с обнаженным мечом в одной руке и с черным огнем, клубящимся на другой.
Очнулась Марья, когда ее встряхнули за плечо. Отец должен был ввести ее в город — он предложил взобраться на его коня, которого Марья смутно помнила с детства, крепкого и покорного. Любаву поручили кому-то из верных людей.
— Я не ребенок, дайте мне лошадь! — попросила Марья, почувствовав, что может на чем-то настоять, пока не поздно. — Пусть они видят, что я достойна княжича…
Так ей отрядили одного скакуна, а дружинник пешим пошел возле телеги, на которой, прикованного к бортам, будто бы распятого, тащили Кощея. Марья увидела лишь его согбенную спину, волосы — непривычно короткие, слипшиеся от крови; его явно били, пока Марья скучала и злилась вдали, и ее окатило жгучим стыдом. Захотелось тут же проверить гребень, но она не хотела его обнаружить. Быстро отвернулась. Седьмицу назад Кощей притворялся сломленным и беспомощным, но сейчас, очевидно, игры остались позади.
Строй снова тронулся, и Марья даже порадовалась, что не видит измученного Кощея: ее окружили дружинники отца, загораживая со всех сторон. Отрезанная от всех, видящая одних воинов, будто бы глухих и немых, выхолощенных князем, Марья старалась, вертясь в седле, рассмотреть хоть что-нибудь.
Она свирепела, когда они подъезжали к озеру. Лес расступился, перетек в просеку — природную, не прорубленную людьми, и показалась ровная покойная гладь. Китеж стоял на островке в центре озера, через который тянулся надежный на вид мост — но все равно Марья ухватилась крепче за луку седла, словно это спасло бы ее при падении. Колокольный звон стал громче, нестерпимее. Потянув носом, Марья почувствовала не только запах человеческого жилья, но и что-то сладковатое, терпкое.
Ворота открылись перед ними медленно, с натугой. Потекли улицы, зажатые меж теремов; Марья ожидала на окраине видеть криво сделанные избы, однако все дома были добротные, народ тут жил состоятельный. Высокие стены остались позади, и Марья краем уха слышала сквозь людской гомон, как со скрипом притворяют огромные створки — и думала, как сложно будет их пробить при осаде. Над домами высились церкви — глаза резало от того, как много солнечного света играло на золотых куполах и как сияла, белела известка стен.
Она ненавидела Китеж; он угрожал всему, что Марья успела полюбить: ее мужу, и без того пойманному в силок опасной магии, и его земле, и всей нечисти, полагавшейся на него. Но город на Светлояре был красив. Посад в Лихолесье строили торопливо, когда они были изгнаны в дальний угол. Главное — чтобы крыша была над головой, ведь даже нечисть не хотела зря мокнуть под дождем или околевать от холода. Но Китеж отстраивали с любовью, украшали, рассыпали позолоту по куполам храмов, расписывали стены, вырезали на деревянных теремах узоры… Что-то в Марье, то же, что иногда тянуло ее к богатым украшениям, влекло ее ближе к храмам, рассмотреть, прикоснуться. Но она вспоминала о том, что таится в них, и едва сдерживала гневный крик.
Люди наблюдали, высыпав, едва не вылетая на дорогу под копыта коней, и тут-то Марья прониклась благодарностью к своим охранникам, отрезавшим ее от жадной до зрелища толпы. Она замечала пестроту народа: мужики в заломленных шапках, с окладистыми бородами, румяные женщины, застенчивые девицы, сопровожденные старшими братьями, смело сверкавшими глазами, стайки шаловливых ребятишек… В Лихолесье жило куда меньше, чем в Китеже, среди них почти не было детей. Марья видела нечисть всем скопом на праздники, проводимые в лесных капищах или возле Смородины-реки, и то они заметно проигрывали людям. Но тут были старики и дети, не способные биться, и Марья постаралась успокоиться.
Ее оглушили, поднялся крик, но вопили не из-за нее — из-за Кощея. Проклятия сыпались, сливались в грохот. Визг, сорванный вопль — шумно стало, как в битве. Сердце Марьи заныло, но дружинники все еще отгораживали Кощея. Еще бы, им не нужно было, чтобы смерть его случилась от рук обезумевшей толпы, а не блистательного княжича!