Когда они подъезжали к кремлю, Марья заметила, что строй разделился, ее повлекли куда-то в сторону, вдаль от Кощея, и ей захотелось дернуть поводья, устремляясь вслед за мужем, потому что она знала: ничего хорошего для него Китеж не готовит.
— Куда нас везут, отец? — позвала Марья, заметив поблизости знакомое лицо, пересеченное шрамом. Разозленная, она была готова даже встретиться с княжичем Иваном, однако князь Всеслав покачал головой:
— В церковь, дочка. О твоем возвращении хочет помолиться отец Михаил, духовник княжича Ивана.
Хотя тон отца был непривычно добрый, она понимала: ее хотят провести через ритуал очищения, или чем бы это ни было. Ей не доверяли. Возможно, хотели изгнать из нее темную силу. Она-то знала, что ничего такого мрачного в ней не было, как люди могли подумать, но ненадолго взяли сомнения: что же, даром прошли лета, проведенные в кругу нечисти? Нет, они изменили не ее природу, а скорее научили ее быть выше людских страхов и ненужных церемоний…
Позволив отвести себя к церкви, высокой, выдающейся среди других в Кремле — должно быть, к главному храму, — Марья поразилась взглядам святых, изображенных на фресках над входом — таким живым и пронимающим. Рядом очутилась Любава — ее вывели дружинники, и если с Марьей они обходились почтенно, то ведьму, как показалось, грубее придерживали за плечи, направляя к храму. Она не сопротивлялась, но взгляд загнанно метался — остановившись на Марье, он чуть успокоился. За ее плечом возник князь Василий, глянувший на них странно, задумчиво, но Марью мягко повлек к ступеням отец, и она не успела ничего сделать — да и как она могла к нему обратиться? От своей беспомощности стало дурно.
Еще хуже было Любаве, изо всех сил старавшейся скрыть боль. Вокруг толпились как зеваки, текшие бурной рекой, так и сопровождающие их, но большинство глазело на Марью, гордо приосанившуюся и вскинувшую голову, а до ведьмы никому не было дела. Вспомнив, как ранили Кощея слова и действия служителя Белобога, Марья поняла, какой кошмар может ждать Любаву внутри. Сказать, что прислужница ее захворала по дороге?.. Но ведьма покачала головой, умоляя Марью ничего не делать.
Марья в исступлении стиснула ее руку, больно впиваясь ногтями в ладонь, и Любава едва слышно ахнула, но помотала головой и тускло улыбнулась, кивая ей, готовая претерпеть испытания с Марьей вместе. Когда Марья отпустила ее руку, на пальцах осталась ведьмина кровь; она украдкой отерлась внутренней стороной рукава. И они шагнули, увлекаемые толпой, крестящейся и отвешивающей поклоны.
Было душно, сладко. Чадило чем-то густым, тяжелым, чего Марья не могла разобрать. Запах скапливался во рту, пересохшем, каком-то чужом. Пели хором. Сияло золотое убранство. Она с трудом различала лицо человека напротив, читавшего над ней радение Белобогу, его длинную бороду и внимательные темные глаза, как на иконах. Со стен на нее глядели какие-то чужие, незнакомые люди, высокомерные, гордые сопричастностью со своим божеством… Но Марья стискивала зубы, вдыхала-выдыхала, чтобы успокоиться, и повторяла за священником и прочими людьми, столпившимися вокруг них тесным кругом, держала свечку и исполняла еще какие-то ритуалы, каких прежде не видывала. Отец придерживал ее — он понимал, что от этого можно растеряться и устать, но Марья упрямо отодвигалась, не желая показаться слабой.
Она замечала, как Любава тихо вздрагивает и наваливается на нее плечом. Старалась прикрыть ее собой, отвлечь от жреца Белобога, все завывавшего свои странные молитвы. Чернобог никогда не просил столько церемоний — лишь в пышные празднества, приуроченные к годовому циклу; в остальном ему достаточно было крови, проливаемой в его честь или пожертвованной ему.
Стойко выдержав церемонию, Марья слегка неверной походкой пятилась к выходу. Оказавшись снаружи, она заметила, что князь Василий так и не переступил порог церкви, остался охранять у дверей. Но от кого он стерег здесь, в сердце Китеж-града? Пересекшись с ней взглядом, Василий будто бы вздрогнул и отвернулся, рассматривая толпу и словно выискивая в ней чье-то лицо. Но Марья заметила, что зрачки у него узкие-узкие, как серп новорожденной луны или игла.
***
После службы она чувствовала себя вымотанной, и даже загадка князя Василия не смогла ее приободрить. К счастью, от Марьи не требовали многого, понимая, какие испытания она якобы преодолела, и как много они проехали.
Ей, разумеется, не сказали ничего про Кощея. Едва ли оберегали ее — это было не ее дело. Ее с Любавой, по-прежнему не отрывающейся от Марьи, но теперь ступающей за ней как-то испуганно, молчаливо, словно надеющейся получить от нее защиту, перепоручили стражникам княжеского терема. Странное дело, но с ними Марье стало отчасти жутко — она почувствовала, что вокруг больше нет знакомых лиц, кроме испуганной ведьмы, помощи от которой ждать не приходилось. Отец куда-то удалился, поцеловав ее в лоб на прощание.
Покои, отведенные ей, были светлыми и просторными, выходили окнами во двор, так что Марья смогла рассмотреть небольшую кутерьму, устроенную прибытием войск. Эти палаты не казались особенно роскошными, наверняка были гостевыми, для приезжающих на время друзей Китежа, и это явно подказывало, что скоро ей придется переселиться в супружескую спальню…
По настоянию ее отца Любаве тоже нашли какие-то палаты по соседству — прислуживали Марье дворовые, и нужды в ней особой не было. Вскоре в двери проскользнули девушки, и Марья с готовностью приняла бы их торопливую болтовню, к которой привыкла в Лихолесье, но эти были молчаливыми и взиравшими на нее, точно на какое-то божество, что Марью немыслимо сбивало.
— Можете не стараться угодить мне во всем, я не стану жаловаться на вас, — успокоила их Марья, решив, что лучше показаться им милосердной и доброй, немного наивной княжной.
Они смотрели в пол, не осмеливаясь поднимать взгляд.
Близился вечер — Марья даже не знала, сколько времени они провели в храме, но небо угрожающе темнело. В отведенных ей покоях Марья смогла вздохнуть спокойнее, избавиться от надоедливых запахов мирры и ладана; она отослала ненадолго служанок, сославшись на то, что ей нужно помолиться наедине. Марья сообразила, как значимы ритуалы здесь, хотя и знала, что слишком часто пользоваться уловкой не получится. Но ей нужно было привести мысли в порядок.
Прежде всего он проверила гребень и счастливо улыбнулась, видя, что его еще не тронула ржавчина, хотя он и не выглядел больше новым.
— Ничего, любовь моя, как-нибудь справимся, — подбодрила Марья, надеясь, что колдовство как-то донесет до Кощея ее слова. — Время еще есть, а ты и сам всегда говорил, что нужно поступать обдуманно.
У Марьи не было никакой блестящей идеи, как освободить Кощея или перерезать глотку Ивану — ему ее обещали представить чуть позже, назавтра. Нет, сейчас ей лишь необходимо было побыть наедине с самой собой. Постараться успокоиться, убедить, что невидимая рука Белого бога не пережимает ее горло, как ей показалось в церкви, что это обычное волнение. Возвращение к людям ее сбивало; она не привыкла к шуму, к этим широким улицам, к многоголосому живому городу…
Жалеть себя она не умела подолгу — нужно было бороться. Единственное, чему Марья научилась за эти годы, — сражаться. Оглядевшись, она в прибранных покоях не нашла ничего, что можно использовать как оружие. Если только вцепиться в лицо Ивана ногтями — единственное, что она могла… Или пожертвовать гребень. С досадой Марья прошлась из угла в угол, стараясь ступать потише, а не рассерженно грохотать ногами: кто-то наверняка подслушивал под дверями.
От окна послышался какой-то шум, чей-то вкрадчивый голос, и Марья стремительно обернулась, рукой метнувшись к поясу платья — в поисках оставленного далеко в Лихолесье меча. Но какая опасность могла ей грозить? Обнадеженная, Марья метнулась к окну, едва не перевешиваясь.