Он ждал ее, советуясь о чем-то с Василием. Выйдя в горницу, Марья заметила, что черниговский князь опасливо покосился на нее и поспешил удалиться, и ей показалось, что он боится ее. Не потому ли, что она узнала его тайну? Но разве Иван не догадывался, что в его ближайшем кругу затаилась нечисть? Должно быть, нет… Она ликующе улыбнулась, и княжич принял это на свой счет.
— Чудесный платок, к глазам, — заявил он, видимо, изо всех сил стараясь ее похвалить. Марья пробормотала благодарность, хотя платок был, на ее взгляд, не очень удобный — не привыкла она прятать волосы, что так любил ее муж. При мысли о нем тоскливо заныло сердце.
Марья с любопытством приглядывалась к Ивану, отмечая, что сходство их с Кощеем не так уж явно: одно дело — общие черты, лицо, но совсем другое — как это лицо улыбается. Княжич разменивал улыбки запросто, словно бы привык, его воспитали с ней, с этой располагающей ухмылкой, на которую, Марья была уверена, падки все девушки. Улыбки Кощея были редкими, ценными, их нужно было улавливать, и в этом тоже была особенная будоражащая игра, охота. Иван казался… куда проще. Зауряднее. Марья почти что была разочарована.
Золотой княжич был в родстве с ее мужем — это несомненно. На миг Марья подумала: а что, если у Кощея есть сын, о котором она не знает? Он был древнее, чем казался, колдовство хранило его от старости, а на деле разница между ними была большая. Но тут же спохватилась: нет, это она совсем нелепицу придумала. Скорее — брат. Младший братец ее Кощея, наглый и, должно быть, не подозревающий о родстве.
Их сопровождала охрана, но все же Марья была рада оказаться снаружи. Не наблюдать за жизнью китежцев сквозь слюдяное окно, а слиться с ней, почувствовать. В Лихолесье Марья любила бродить по посаду, оставляя позади приставленную волнующимся Кощеем свиту, и смотреть за тем, как нечисть работает что-нибудь: кто чинил крыльцо, кто ухаживал за немногой скотиной, которую они угоняли у людей, кто волок от колодца ведра с водой… Их быт всегда побуждал в Марье любопытство. Работа казалась ей достойным, честным занятием, потому что она не любила бездельничать, хотя в доме Кощея ее ничем не отягощали.
Жизнь китежского двора мало отличалась. Они сделали круг возле терема, почти отдаляясь, и Марья, глядя на маленькие окошки, попыталась угадать, где ее покои. Вокруг царила привычная жизнь: дружинники следовали к гриднице, переговариваясь, на конюшне раздавалось громкое ржание — туда побежал мальчишка с ведром овса. Все такое знакомое, напоминающее Марье о Лихолесье… Она не слушала болтовню княжича, бесполезную, пустую, больше хвастливую: он рассказывал, как один из его предков отстраивал этот город из крохотной деревушки и возводил с помощью заморских мастеров прекрасные соборы.
В обращении Ивана к ней Марья с изумлением заметила какую-то смущенность, что он старался скрыть. Возможно, никогда раньше он не пытался никого очаровать. Она представляла: по приказу отца и его приближенных княжичу подкладывали на все согласных девок (может, их семьи душила нужда, а может, их запугивали), а прислуга никогда не отказывала своему будущему государю. Марья знала, как все делается. Но для чего княжич пытался подобраться к ней, сделать вид, что это нечто большее, чем привычный брак по расчету, в давние времена устроенный их родителями, когда они оба были несмышлеными детьми?..
«Не приведи Чернобог этот дурак в меня влюбится», — с испугом и отвращением подумала Марья, замечая долгие взгляды, которые кидал на нее воодушевленный княжич. Ее брала оторопь при мысли об измене мужу. Тем более — с его братом…
Они не вышли за пределы крепостных стен, но Марье понравилось обходить церкви и рассматривать изображения святых. Ее восхищали не они сами, а труд художников, создавших эти фрески. На них часто оглядывались люди, отвлекаясь от работы. Неподалеку шла стройка очередного храма, маленькие, как казалось снизу, людишки сновали в лесах. Кто-то взмахнул ей рукой — а может, подавал команду другим работникам.
К княжичу здесь обращались почтительно, кланялись ему при встрече, а на Марью поглядывали с любопытством. Она провожала их долгими взглядами, размышляя, не может ли одним из незнакомцев оказаться верный Вольга, приглядывающий за ней.
— Я знаю, что еще хочу показать! — ликующе улыбнулся княжич, подводя ее к неглавным воротам. Стражники из дружины стояли неподвижно, как каменные, а солнце играло на лезвиях их больших топоров. — Здесь пешком доберемся, — остановил он слугу, метнувшегося за лошадьми.
Марья очутилась в небольшой просеке. Заповедная роща, как объяснил Иван. Жалкая тень Лихолесья! Эти деревья не были живыми, не переговаривались — когда ветерок запутывался в листве, раздавались не вкрадчивые шепотки, а какой-то невзрачный шелест. Это только разозлило Марью, покорно идущую за Иваном, заставило ее вспомнить о том, как люди уничтожают все волшебное. Как же там Хозяин, не сожгли ли, не выкорчевали его лес? От тревоги она чуть не споткнулась о корень, вылезший посреди протоптанной тропинки.
Она издалека увидела приземистые домики, небольшую деревянную церквушку. Уже отсюда было слышно что-то — подойдя поближе, Марья поняла: птичий крик, клекот, разговор на непонятном ей чудесном наречии. Выбрав прямую дорогу, княжич перелез через невысокий плетень и подвел Марью ко двору. Был он куда увереннее, чем в собственном доме, так что Марья догадалась, что в Китеже Иван любит больше всего. На птиц же, приблизившись, она поглядела с сочувствием: они сидели под навесом, в своих отсеках, с обвязанными лапами, не позволяющими двинуться. Захваченные в плен, они казались жалкими, но заботились о них хорошо: ни одна из птиц не казалась нездоровой, немощной.
Поздоровавшись с сокольничими, Иван представил им Марью. Она решила ничего не говорить, изображая смущение. Вид стреноженных птиц что-то задевал в ее душе, заставлял сопереживать им, вынужденным развлекать княжеский двор, а не свободно летать в поднебесье.
— Вот здесь мои любимцы, — рассказывал Иван, провожая ее в отдаленный темный угол, к большим ястребам-тетеревятникам, угрюмо громоздившихся на насестах. — Отец, когда был крепче здоровьем, любил с птицами охотиться, я у него это перенял. С детства научился, а когда он занемог, я стал за соколиным двором присматривать. Он для него важен был. Даже мать называл соколицей…
Княжич замолк, неподдельная скорбь нарисовалась на его лице. Марья не помнила, слышала ли что о китежской княгине, но она определенно оставила их мир и обрелась в Прави, как обещали священники.
Марья устало размышляла. Все незаметно складывалось: и сходство, и ласковое прозвище, данное ей Кощеем, видно, подслушанное в семье, и даже его искренняя ненависть к Китеж-граду. Нет, не желание отмстить за обиды нечисти горело в нем, а личное, потаенное. Всех их он использовал для кровной мести, мечтая лишь пробраться в сердце защищенного кремля и найти отца, не выкупившего его из ордынского плена… Раньше Марья считала, татары не сошлись в цене, затребовали еще поверх, но, может, все было проще. Отец оставил его, посчитав погибшим, не стал растрачивать казну на мертвеца…
Ему нашли замену. Даже дали брату то же имя — словно Кощея никогда и не было! Стерли его, уничтожили…
— Вижу, птицы тебе не нравятся, — с заминкой сказал княжич, поглядев на Марью.
Он потянул ее обратно, возвращаться в собственную темницу, и она печально поняла, что с радостью еще поглядела бы на плененных птиц, чем оказалась запертой в окружении приглядывающих за ней девушек. Почему-то они вызывали в ней большие опасения, чем суровые воины, шагавшие за княжичем. Их она понимала, но чего ожидать от столь незаметного врага, притворяющегося заботливым и любезным…
— У моего отца не было сокольничих, мне это непривычно, мой княжич, — произнесла Марья, вкладывая всю обходительность и вежливость, какую наскребла. Ей казалось, она достаточно научилась притворствовать, и Марья надеялась, что это не приестся. — Может быть, со временем я смогу полюбить это место так же, как и вы, — отважно заявила она.