— Разве бывало иначе? — усмехнулся князь Всеслав. — Нас с твоей матерью тоже сговорил мой родитель. Дед твой не хотел отдавать Веселину, но отец настоял… Я впервые ее увидел на венчании, она маленькая была, дрожащая… И смотрела на меня испуганно, но все косилась из-под фаты, любопытная была. Я подумал — как же такого зайчонка не полюбить, не защитить? Я с ранних лет воином был, — добавил он сурово, — а она такая нежная, совсем чужая, и у меня что-то в груди зашлось — не поверишь!
Он словно бы помолодел, рассказывая о любимой женщине. Лицо не казалось суровым, как у деревянного идола, смягчилось. И стало таким горьким. Выражение измученного старым неотступным горем человека, никак не могущего забыть свою жену, погибшую родами…
— Почему… почему ты раньше со мной не говорил? — спросила Марья. — Про нее. Я хотела бы узнать! Но все, что мне оставалось от матери, это сплетни дворни. Да и те почти забылись, когда я подросла, чтобы что-то понимать.
— Трудно это было, Марьюшка, — признался он. — Да и ты до тех пор не поняла бы, как я ей дорожу. А теперь ты взрослая совсем, и я… подумал, может, не так-то верно то, что мы замыслили, — засомневался он. — Здесь что-то неладное творится. Не верю я, будто Владимир сам по себе занемог. А при Иване вечно жрецы. Забрал бы тебя да уехал домой, но все давно сговорено.
Она неловко пожала плечами. Марья никогда не думала о Ярославле как о доме, но сейчас, посидев с отцом, даже немного расчувствовавшись, проникшись его горем, она решила, что ей любопытно увидеть, как там все поменялось. Закончили ли стройку в княжеском тереме… Но тут же спохватилась, покачала головой.
Ее настоящий дом умирал под сапогами китежских воинов.
— Марья, ты же Кощея этого любишь, — сказал вдруг отец, и она обмерла. Подумала о гребне, единственном ее оружии — выхватить, вдарить в незащищенное горло. Но поколебалась, не смогла двинуться, не после откровения отца. Убить память о матери…
— Как ты узнал? — обреченно спросила она.
— Да я же не слепой! Видел, как ты и поначалу на него смотрела, все проверяла, как бы ему не навредили, а потом, когда в Китеж ехали, вся извелась. Может, Васька Черниговский и не понял, но это потому что у него, кроме войны, ничего в голове нет. Одна сеча. А я знаю, каково переживать за кого-то, кого любишь, места себе не находить, — терпеливо растолковывал отец. — Ты не бойся, я говорить не стану. Пусть все идет свои чередом. Ты мне ответь, он тебя силой в жены взял? — сурово нахмурился князь Всеслав.
— Ваня?.. — она осеклась. — То есть… Кощей…что ты! — нелепо отмахнулась Марья. — Разве бы он меня обидел! Это все сказки про него рассказывают, их церковники придумали. Он не чудовище. Не такое, каким его хотят представить.
— Я сражался с ним в прошлый раз, с его войском, — вспомнил князь Всеслав. — Это хуже, чем Орда. Те-то люди, ну, ограбят, сожгут, женщин схватят, но нечисть… Они же съедят, — севшим голосом сказал он, видно, вспомнив что-то. — Растерзают, как звери.
— Он ни разу не был со мною груб, — твердо сказала Марья. — И он всегда спрашивал, чего я хочу. Вот почему я сражалась за него, а не за вас. Потому что он позволил мне взять меч.
Отец с печалью смотрел на нее, но почему-то не стал спорить. В детстве Марье показалось бы, что она одержала над упрямым родителем громкую победу. Но слова отца что-то задели в ее душе, показали, что нечисть можно бояться не только из-за суеверий, а потому что они жестокий дикий народ…
У него были причины ненавидеть Лихолесье.
— Теперь ты расскажешь все, — сказала она без всякого выражения. — Про меня, про Кощея…
— Я вечером отправляюсь на войну, Марья. Не с кем там говорить.
Она прикусила язык до крови. Очень не хотелось благодарить — Марья лишь гордо взглянула на него и пошла прочь, ничего не говоря.
========== 9. Цепи ==========
Вечером перед свадьбой Марья волновалась и места себе не находила — не потому что предстоящее замужество так тревожило ее, а поскольку Любава, рыскавшая по двору, принесла добрые вести: она заприметила, как дружинники проскальзывали в кухни. Дело неудивительное: может, перехватить что хотели из-под носа князя, может, из-за стряпающих девок туда загуливали, но Любава клялась, что оттуда и выходили воины чуть погодя. И, хотя в шлемах они все были на одно лицо, Марья быстро смекнула, что они меняют караул.
— Нигде больше они царя Кощея держать не могут, — поделилась с ней Любава. — Оттуда шибает колдовством, моя королевна, и я думаю, там у них прямой ход к Источнику, к Алатырь-камню, откуда они воду для своих злодейств набирают. В Китеж-граде сила Белого бога куда больше, перекрывает она Черного, — украдкой шептала ведьма, понижая голос, словно одно только имя заступника нечисти могло потревожить вечерний город.
Днем отбыл отец, и сердце Марьи сдавила грусть. И опаска: что, если он все-таки открыл кому-то ее тайну, и ей стоит быть готовой к тому, что к ней ворвутся с мечами наголо?.. Что ж, тогда она умрет в бою, как ей и полагается… Как полагается дочери Ярославского князя, снискавшего себе славу в бою, а не благодаря колдунам и молитвам. Но ее отец оставался честен во всем, и никто не потревожил Марью.
С последнего их разговора Марья не видела и Василия. На женскую половину он не захаживал, а девки болтали, что у него есть какая-то милая в посаде, но он так хорошо ее скрывает, что и не понять: то ли правда есть девушка и он так блюдет ее честь, то ли все это отговорки, чтобы от дел пустыми разговорами не отвлекали. Все же он был человек дела, таких Марья уважала.
Утром она снова прогуливалась с Иваном, надежно стиснутая правилами, охраняемая со всех сторон. Зато в это время хитрая Любава смогла просочиться к кухням, пока весь догляд был за Марьей да за княжичем, которого оберегали как зеницу ока — еще бы, единственный наследник, на него возложены все надежды!
Нет, не единственный. Марья покачала головой, вспоминая о крови своего мужа — что ж, ей до сих пор трудно было свыкнуться с неожиданным открытием. Она вспомнила с каким удовольствием Кощей принял предложение пресечь род китежских князей — прекрасно зная, что оборвет жизни своей семьи. Может, он хотел завоевать Китеж, захватить то, что и так было его по праву первородства?.. Нет, Кощей скорее сравнял бы город с землей.
— Нельзя красть ключ сейчас, хватятся, — решила Марья. — Сразу поймут, что кто-то замыслил освободить Кощея. И, может, никуда его не переведут, темница у них одна-единственная, но стражи поставят куда больше. И мы не сможем с ними справиться.
Волнения добавляла угроза, исходившая от Василия, но она считала, что надежно держит его за горло. Узнай в Китеже, кто он такой, растерзали бы прямо на площади в кровавые лоскутки — все эти добрые люди, собиравшиеся на молитвы. Она едко усмехнулась своим мыслям. Наверное, впервые за долгие годы Василий чувствовал себя пленником, заложником в ставшем родным городе.
— Сонное зелье готово? — спросила Марья.
Любава довольно кивнула.
***
— Ваня, — тонко донеслось до слуха. — Ваня, если ты хотя бы краем уха меня слышишь, знай, что я рядом, что я никогда не опущу руки, пока не освобожу тебя… Завтра! — встрепенулся голос. — Уже завтра, милый мой, ночью! Когда все они будут в хмеле, когда этот мальчишка падет от нашей отравы, я вырву тебя из плена, и мы утопим Китеж-град в крови…
Он дернулся, зарычал. Раскатистый звук отдался в темных углах, заходил, как большой злой зверь, заметался. Кощей едва видел, едва помнил себя и не понимал половину из сказанного ему, нашептанного украдкой, но по звуку различил: обещание и расправа, любимое золото и жаркая кровь врагов — все это мешалось в его воспаленном разуме.
Священник Белобога в углу дернулся от страха и ненадолго прервал речь. Чародейство распалось, шипя, как уголья в воде, позволило Кощею передохнуть, глотнуть воздух, а потом грудь снова пережало от боли. Он болтался над полом, подвешенный цепями, и ногтями едва царапал по камню пола, заходясь от боли. Напряженные руки болели, готовые оторваться, вылететь из плеч; в запястья вгрызалось железо, наверняка вымоченное в святой воде. И еще этот шепот — его палачи сменялись несколько раз, голоса были разные, но все они молились Белому богу о его страданиях, о том, чтобы на Кощея пали все кары, причитающиеся нечисти, и их Владыка милостиво соглашался, мучая его. И Кощей выл, дергался, ударяясь спиной о стену, проклинал тех, кого называл своим народом ради их преданности и за кого принимал наказания, но никогда не умолял.